— Но не очень торопитесь, — добавил он. — Пока воды привезут, нагреют ее, пройдет часа два. Так что успеем пешочком дойти. А по пути кто молочка попьет у какой-нибудь хозяюшки, кто у шинкарки к пузырьку приложится.

Ребята засмеялись.

— А далеко эта баня? — спросил Саша Денисов, только что возвратившийся с боевого задания вместе с другими летчиками.

— Туда километра три, оттуда — четыре, — не моргнув глазом, ответил Савченко. — Чего, чего зубы скалишь?

— Да ведь у тебя получается, как у того, кто осла мерил. От головы до хвоста два метра, а от хвоста до головы — три, — хохотнул Саша.

— Чудак человек. Я рассчитываю с остановкой. После баньки надо как следует отдохнуть. Вот Гагин был когда-то пожарником, он толк знает в отдыхе. Если сядет — его домкратом надо поднимать.

В другое время младший лейтенант нашелся бы что ответить, но после разбора последнего вылета он был мрачен, неразговорчив.

Шумной толпой мы двинулись в баню. Кто-то запел:

Компания дружно поддержала:

Мы с шумом ввалились в предбанник. Пахло свежей соломой, которой был выстелен пол. По обе стороны от входной двери рядком лежали шайки. Вкусно пахло парным духом и березовыми вениками. Шутя друг над другом, ребята раздевались и, сладко покряхтывая, ныряли в клубящийся пар.

Плеск воды, свист веников, шум, смех.

— А ну, наддай парку!

— Пар костей не ломит, можно и прибавить.

— Саша, похлещи-ка… Эх, хорошо!

— Кваску бы после такой баньки.

— Зачем же кваску? Савченко обещал горилки!

— Врет он, — вздохнул Денисов.

— Я отродясь не врал, — откликнулся адъютант.

— Эй, кто там на верхотуре? Слезай, а то запаришься до смерти.

— Так, та-ак… Теперь давай я похлещу веничком по твоей спине…

Разомлевшие, довольные баней, мы возвращались домой уже в сумерках.

В одном из домов, где размещались люди батальона аэродромного обслуживания, послышались звуки гармони.

— Танцы! — догадался Коля Крючков и первым ринулся в дом.

Танцевал он хорошо, особенно любил комические танцы. Когда мы вошли, Крючков уже отплясывал что-то замысловатое, потешное. Посидельщики смеялись, прихлопывая ладонями в такт гармоники.

Потом начался веселый гопак. Крючкова поддержал Илья Чумбарев, за ними пошли остальные. А когда гармонист перешел на белорусскую мазурку, круг оказался пустым: никто танцевать не умел.

— Эх вы, медведи! — Николай поправил прическу и пригласил полкового врача, красивую стройную женщину лет двадцати пяти, с быстрыми, горящими синим огнем глазами. Ее светлые толстые косы были уложены короной.

Все любовались стремительной парой умелых танцоров. Старший лейтенант улыбалась мило и естественно. Должно быть, в эти минуты она вспоминала довоенную пору, выпускной бал в институте, веселых и беспечных друзей-медиков.

Николай тоже улыбался, изредка что-то шептал своей красивой напарнице.

Мы уже отдыхали, успев добрым словом вспомнить ушедшего на повышение доктора Цоцорию, поговорить о докторше, заменившей его, незлобиво посплетничать о ней и Крючкове, запропастившихся куда-то после танцев, когда вошел Николай.

— Ну и как? — хихикнул Гагин.

— Эх, ты! — насупился Крючков. — С ней поговорить, пройтись — любо-дорого, а ты…

— Ладно, я пошутил.

— Шутить тоже надо умеючи, — уже миролюбивее сказал Николай и стал раздеваться.

Балюк потушил огонек лампы и, нырнув под одеяло, вполголоса проговорил:

— Долюбим, ребята, после войны.

После войны, — повторил я мысленно, вспомнив Катюшино письмо. Я написал ей еще из Красноярска, когда отец сообщил мне ее адрес. И вот пришел ответ, первое письмо от нее за всю войну. Катя писала, что служит по-прежнему в батальоне аэродромного обслуживания. Где этот батальон, определить трудно, но, судя по намекам Катюши, где-то в районе Ленинграда. Значит, она была в блокаде, и пережить ей пришлось немало.

…Если ты все еще не забыл наш последний разговор в Белом Колодце, мне будет радостно получать от тебя, Яша, письма. А после войны, коли ничего с нами не случится, может. быть, встретимся. Будет о чем рассказать друг другу, о чем вспомнить…

Ну ладно, размечталась я. Береги себя, мой дорогой друг. Крепко жму твою руку. Катя.

В эту ночь я увидел ее во сне. Она была не в солдатской робе — в белой блузке и темной юбке. Шла со мной по мирной сельской улице. Тихо шумели тополя и каштаны, приветливо мерцали чистые высокие звезды, мягким светом луна освещала побеленные избы, погрузившиеся в сон.

Мы идем и молчим, окруженные пленительной тишиной. Только деревья шуршат еще не опавшей листвой.

Яша, я пойду служить в батальон.

Зачем?

Служат же девушки… А потом… с батальоном я скорее тебя найду, когда ты вернешься с Волги.

Значит, Катя боится потерять меня. Значит, любит.

Милый мой солдат! Я обнял Катю за плечи. Девушка вскинула руки и дотянулась до моей щеки.

Объятия — тоже вечность, как дружба и любовь.

Пойдем, — отпрянула Катя и, достав из кармана блузки карточку, протянула ее мне: — Возьми на память.

Робко прокричали, будто боясь нам помешать, ранние петухи. Вот и Катюшин дом. Еще минута, и Катя взмахнула косынкой из-за палисадника. Я смотрю в сторону, где только что стояла девушка среднего роста со светлыми волосами, чуть вздернутым носиком и круглыми ямочками на щеках. Скрипнула дверь. Щелкнул засов. А мне не хочется уходить домой, потому что неизвестно, встречусь ли еще когда-нибудь с Катей. И звезды об этом ничего не говорят…

— Яша, вставай, — разбудил меня Балюк. — Чему улыбаешься? Сон хороший видел?

— Сон, Ваня. Такой мирный, милый сон.

Над местечком Бытень, над всей округой висела плотная, высокая и белая облачность. Летчики собрались на аэродроме с рассветом. Командир полка поставил задачу сопровождать штурмовиков, которые должны нанести удар по переднему краю обороны противника и его тактическим резервам. Войска фронта вслед за передовыми отрядами готовились форсировать Западный Буг.

Вскоре была объявлена готовность номер один. Через пятнадцать минут ожидалось прибытие трех групп ильюшиных. Но через пятнадцать минут наши подопечные, конечно, не появились, так как у нас, у истребителей, каждая командирская инстанция от себя, для страховки, назначила более ранний срок, чтобы, боже упаси, кто-либо не опоздал. Страховочного времени с избытком хватило обслуживающему персоналу на анекдоты по этому поводу. Кто-то вспомнил, как однажды начальник одного из гарнизонов приказал вывести солдат для наблюдения за ожидающимся солнечным затмением. Пока приказ дошел до командиров подразделений, страховочного времени прибавилось столько, что одну из рот вывели наблюдать солнечное затмение с полуночи.

Наше ожидание было, конечно, значительно короче. Штурмовики появились приблизительно через полчаса. Наконец слаженное прикрытие поднялось, словно на параде. Самолеты провожали десятки влюбленных глаз с земли.

И вдруг пришла весть, которая сразу вырвала этот день из общего ряда дней и бросила его в омут глубокой скорби и боли. Казалось, само небо почернело от горя. Погиб майор Чичико Бенделиани. Погиб коммунист, Герой Советского Союза, штурман полка, воздушный ас, человек кристальной души и безумной храбрости. До сознания доходило, что Чичико уже нет, а сердце отказывалось верить. Неужели я не увижу больше его мужественную белозубую улыбку, согретую жаром черных кавказских глаз? Неужели больше не подойдет он ко мне, широкоплечий, необыкновенно сильный, еще разгоряченный боем, закончившимся пять минут назад, и не скажет: Хорош-шо, Яша! Очень хорошо! Только огонь открыл рановато… Секундой позже и — фоккеру был бы капут!