Когда же наземь вывих застарелый

Валил его среди дороги вмиг:

«На фабрику торопишься? В чем дело?

А ну-ка, что спешить, тут полежи,

                         старик»,

Он не терял сознанья,

Узелочка

С работою из рук не выпускал,

Но, опершись на локоть иль на кочку,

Стонал от боли, вдаль смотрел и ждал.

Ему бы хоть глоток воды в то время.

Хоть прядь откинуть с потного виска…

— Ой, чо-ло-ви-че, — потирал он темя, —

Стой! Потяни за ногу старика.

…………

А дома после вспоминал:

«Ну что же,

Вахлак какой-то, сельский почтальон,

А стоит как-никак трех богачей дороже.

Со мной и часу не возился он,

Мне вправил ногу,

И так прытко,

Как будто бы в иглу вдел нитку».

Мечтал мой дед: «Ну почему не стать бы

Зятьям учеными, а сыну скрипачом?..»

И пышные справлялись детям свадьбы,

Со всей обрядностью, с отменным

                        торжеством

И трапезой для нищих…

Дед мечтал о том,

Чтоб множилось его потомство год от года,

Чтоб за столом субботним каждый раз

Все сыновья его и внуки, вся порода

Сбиралась и с семьи он не сводил бы глаз,

Чтоб все местечко уважало Берко

И, если кто зайдет понюхать табачок,

Он, сидя в креслах, обронить бы мог:

— Где, внучек, костяная табакерка?

В шкафу, быть может?

Поищи, дружок!

Любил он с подмастерьями своими

Усесться за обеденным столом

И водки, крякнув, выпить вместе с ними,

Потом потолковать о том, о сем:

О ремесле портняжном,

О работе,

О пятнице, клонящейся к концу,

Как шили встарь тулуп иль шубу на еноте,

Как он живет

И как жилось отцу.

— Да, нынче, что сказать, беда,

                        а не работа.

В ней вязнешь, как в смоле, не вытянешь

                        никак.

Ведь Ксилу только мух ловить охота —

А петли обметать?

Нет, тут он не мастак.

Ел Ареле семь лет мой хлеб,

А ныне он в ссылке.

Царский хлеб теперь он будет есть.

Где Лейбеню?

Нет и его в помине.

«Ямпонцев» бить ему досталась честь.

А подмастерья все свихнулись,

                        взбунтовались,

Из полуштофа спирт глотать они вольны…

Бог с ними…

Натяну наперсток свой на палец,

И если Лейба мой воротится с войны,

И руки у него останутся, и в дело

Он пустит вновь иглу, —

Тогда мы заживем,

Портняжничая с ним, как встарь…

…………

Дед требовал всегда, чтоб бабка

                        шинковала

Капусту бочками,

Чтоб гусь изжарен был…

Но не легко рука упрямца выдавала

Гроши, что он за труд недельный получил.

Ворчал: — Весь божий мир подай, и то

                        ей мало! —

Аршином по столу стучал,

Потом, взяв мел,

Считал, подсчитывал, над цифрами

                        корпел,

Слюною все стирал и не любил, бывало,

Чтоб под руку ему хоть кто-нибудь глядел.

Но если рублики, накопленные потом,

И вытащишь тайком — пусть он и вел им

                        счет, —

Все ж не заметит дед пропажи, не смекнет.

Молился дома он обычно по субботам,

Хоть в синагоге был ему большой почет.

— Бить ноги и ходить еще туда…

Чего там!

Бог не подачки, а молитвы ждет.

Когда ж и ноги в службе отказали

И с кресел дед вставал уже едва,

Синагогальный служка прибежал:

— Вас звали,

Реб Шимшон-Бер, прочесть священные

                        слова.

Ведь синагога наша недалече,

Но я не потому зашел, а невзначай.

А дед сидел босой пред домом

                        на крылечке

И ложечкой студил в стакане крепкий чай.

Впихнул он в ноздри табака понюшку,

Чихнул, сморкнулся, вытер нос платком.

— Плевал я трижды, передай им, служка,

Сперва на них, на их почет потом.

Но вот листовки город всколыхнули.

«Товарищи», «Борьба» — гремело

                      все вокруг,

И выплеснуло на просторы улиц

Мастеровых,

И, как цветами луг,

Все ленточками красными пестрело

И флагами…

Дед из окна сперва,

Потом с крыльца глядел

И то и дело,

Дивясь им, новые перебирал слова,

Не понимая смысла их и силы

 И не решаясь повторять их вслух,

Но, увидав — да что же это было? —

Идущего в толпе, поющей песню, Ксила,

Спросил:

— Поет он или давит мух? —

И, ястребиными сверкнув глазами,

Сказал:

— Вот эти? Грош им всем цена! —

От гнева кровь бурлила в нем волнами,

Но вскоре успокоилась она.

Он, Ксила встретив, сам пошел к нему

                        навстречу.

— Ну, Ксильчик, времена!

Ты в доме гость у нас.

Забудем старое, ведь не об этом речи… —

И, руку взяв его, почтительно потряс.

И тут его лицо как будто стало строже.

Да, времечко пришло…

Так вот ты, Ксил, какой!

А впрочем, если царь в калошу сел,

Как может

Об этаких делах судить простой портной?

И он ушел в село,

Чтоб на живую нитку

Сметать там старость кое-как,

И бремя лет, и капли пота, как пожитки,

Унес мой дед с собою в скорбь и мрак.

Ушел — он в понедельник, на заре.

И до тех пор, пока звезда, мигая,

Под вечер в пятницу не вспыхнула,

Мой дед

Сидел тихонечко у клуни на дворе,

Тоскуя о стакане крепком чая,

Тоскуя и не зная,

Имеет право жить он или нет.

«К чему,

Зачем,

Когда теперь хозяин Ксил

И землю, словно пламень, охватил,

И кувырком все полетело с маху?..»

Он все село обшить и обметать успел

И все ворчал:

— Вот жизнь досталась мне в удел,

Как на субботу драная рубаха!

К благословенью свеч вернулся он домой.

С ним было то, что взял он за работу, —

Лукошко с яйцами, петух живой,

За пазухою каравай ржаной,

И на молитву встал старик — встречать

                        субботу.

И стал закройщик у стола, который

Ждал каждый день его с рассвета

                        до темна,

Как ждет субботний кубок в эту пору

Хоть капельки изюмного вина.

А ночь сочилась, вязла, духотой томила.

Молитву дед над хлебом произнес

                        ржаным

Так тихо, что и слов не слышно было,

И стал покорно ждать, чтоб смерть

                     пришла за ним.

Явился ангел смерти к деду Шимшон-

                        Беру,

Принес откормленного петуха

И узелок с работой.

— Сшей, к примеру,

Мне френч и брюки из шинели серой,

Да побыстрей,

Да так, чтоб не плоха

Была работа.

Чисто, без заплаток

Сваргань все в аккурат, приду за ней

                        чуть свет,

А петуха бери себе в задаток…

С испугом глянул побледневший дед

На петуха, на парня.

Корку хлеба

Рукой дрожащей птице накрошил

И прошептал:

— Ой, серденько, не требуй!

Как шить, когда мне божий свет не мил?

А петуха мне твоего не надо.

— Какой я «серденько» тебе, старик?

Взгляни-ка на меня, —

Я офицер казачий. —

И стукнул по лицу, —

Шутить я не привык!

Потом фабричный фельдшер, кашляя

                        натужно,

Ощупал деда опытной рукой.

— Что ж делать, Берко,

Помирать-то нужно!

— Что делать, нужно! —

Дед ответил мой.