Конечно, не каждый охотник может вот так — и ножом, и палкой. Особенно охотник-любитель. Но ему и не надо: убийство для него, впечатлительного, по возможности облегчено. Не можешь палкой или ножом — бей из ружья, издалека. И не спеши подходить к подранку — побереги свои слабые нервы. А если подранок что-то долго уж кувыркается — добей, снова издалека. И смени ружье, если оно «живит». Выбирай ружье с «резким боем»: убийство будет происходить без излишних волнений.
Впрочем, не все «любители» так чувствительны. Многие добивают зайцев о дерево, а уткам даже прокусывают затылки. Как хорьки. И говорят, что это всего лишь дело привычки.
Кто ловит зверей капканами, тот постоянно орудует палкой. Он привык к виду сломанных крыльев и выкрученных жгутами лап. И палка в его руках естественна, как принадлежность капкана. Впрочем, палка не позабыта и в «Советах охотнику». «Подоспевший охотник (желательно с сильным электрическим фонарем) может легко застрелить барсука, но может убить его и просто палкой (бить лучше по носу!)». Так что мой добытчик со своей палкой не нарушил даже приемов любителей; вот только не знал, что бить лучше по носу, и бил по голове. Почти охотник-спортсмен.
Скажут, какая барсуку разница — палкой его или ружьем? Для барсука, наверное, никакой. Для человека разница. Человеку положено быть человеком. Ни к чему ему, как хорьку, перекусывать затылки уток и бить палкой по головам. Незачем оленю-пантачу целить непременно в печень, как рекомендуют мудрые охотничьи инструкции. От такой раны олень будет умирать долго и трудно, но зато раненый упадет осторожно, не кувыркаясь через голову, и не попортит панты.
Еще косматы наши сердца, мы еще не убили зверя в себе — потому так легко убиваем зверей в лесу. Знать бы всем, как убивают при загоне лосей, как калечат с машин сайгаков, как бьют дубинами котиков. Однажды был снят кинофильм, но показать его не решились. А напрасно: вдруг бы это кого-нибудь бы и образумило.
И я был охотником, и я у природы только брал. И мне казалось, что бесплатно беру. Теперь я понял, какую дорогую цену я за все платил. Платил потерянной радостью общения с живыми, удивлением перед их необычной жизнью, удовольствием видеть зверей и птиц здоровыми, веселыми и красивыми. Разве могут сравниться с этим какие-то паршивые шкуры и мясо? Я рад, что вовремя спохватился и бросил ружье. И природа теперь дарит мне то, что в тысячу раз дороже пера и пуха. Я больше не оскверняю тишину леса грохотом выстрелов. И мне не надо размахивать палкой или ножом.
«А если звери и птицы неумеренно расплодятся? — ужасаются притворно охотники. — Что тогда? Как вы обойдетесь без нас?»
За полвека моих наблюдений никто, никогда и нигде неумеренно не расплодился. Разве что сами охотники. Но если вдруг и случится такое чудо и от птиц и зверей где-то станет тесно, то существует санитарный отстрел. Как санитарная рубка. И ни при чем тут любительская охота! На бойнях тоже бьют скот, но это не называют охотой. Убой есть убой. Охота совсем другое.
Любительская охота изжила себя: не потому, что стала невыгодной, а потому, что стала позорной. Охотники разводят дичь, а потом ее убивают. Как на звероферме или на бойне. Они уже не охотники.
19 декабря.
Ветрено и свежо. На столбах, торчащих из тростников, на которых в слякоть отсиживались коты, кто-то выстроил шалаши! И только вблизи разглядел, что это… бурые грифы! Огромные, хмурые, нахохленные. Сидят сутуло, свесив шалашиком мокрые крылья.
В горах грифы не кажутся такими огромными — тут же настоящие шалаши! С гор их прогнали снега. В новом и непривычном месте грифы чувствуют себя неуютно и неуверенно. Нет знакомых «подъемных вершин», нет гребней, вдоль которых легко и удобно скользить на прибое теплого ветра. Нет крутых каменистых осыпей, похожих сверху на чешуйчатый рыбий бок, — на них всегда кто-то ломает голову или ноги, и всегда есть пожива.
Грифы сушат намокшие крылья. Я обхожу их далеко стороной. Я знаю, как тяжело им сейчас взлетать. А если гриф упадет в тростник, то из него ему уже не выбраться. Г рифу нужен простор для разбега, а еще лучше скала, с которой он прыгает в пропасть.
Многие птицы и звери стали настолько редкими, что встретить их — все равно что увидеть снежного человека.
Грифы пока не так еще редки, но видишь их чаще издалека.
Поэтому так хочется разглядеть вблизи.
Трудно понять, как они еще ухитряются жить. Птица большая и прожорливая — где найти столько падали? Раньше павший скот выбрасывали за околицу — теперь свозят в скотомогильники и зарывают. Когда-то от болезней гибло много овец — теперь налажена ветеринарная служба. Тысячи кочевников жили в степях и горах, оставляя на стоянках отбросы. Сейчас везде благоустроенные фермы, к которым даже волки опасаются подходить. Да и какие у фермы отбросы — разве что пустые консервные банки…
У пастухов ружья — к стаду не подпускают. В поселках тоже ружья — не показывайся и на окраине. Одна надежда на погибших архаров и теков, — а их и живых-то осталось чуть…
Падальщики — уборщики. А раз нечего убирать, то к чему и они? Все то же: к чему и зачем? А к чему лес или река? Не для того, наверное, только, чтобы снабжать дровами и волочить баржи? Если грифы только уборщики и санитары, то кто же тогда настоящие санитары и уборщики? А вот кто — люди. И живут они, наверное, не для того только, чтобы умирать. И это самое главное. И люди и птицы должны на земле жить. А лес расти, и реки течь; даже если ненужными станут дрова и все гидростанции.
Грифы в меру ума приспосабливаются. Видел стервятника, который глотал твердых, как камни, жуков-навозников. Белоголовый сип клевал зайца, задушенного петлей. Бурый гриф потрошил отравленных сусликов — этот околел и сам…
Грифы хмуро сидят на столбах — изгнанники гор, последние из могикан…
Столько дней хожу по кабаньим тропам, а кабанов не встречаю: они меня чуют раньше, чем я успеваю увидеть их. Чутье — это как бы глаза, видящие сквозь стену. Глаза, которые видят в кромешной тьме, за поворотом, сквозь землю.
У нас главное — зрение и слух, у кабанов — слух и нюх. Наш мир — это разнообразие красок, форм, звуков, их мир — разнообразие звуков и запахов. Не вижу — не чую, страшный вид — страшный запах. У кабанов не белая зима, не золотая осень, не зеленое лето, у них какие-то другие сезоны — запаховые.
Мы протираем глаза — они продувают нос.
Мы зыркаем глазами — они шмыгают носом. Нам в темноте постоянно то видится, то кажется: у кабанов такого даже не может быть — нос их работает безошибочно днем и ночью. Обладай мы кабаньим нюхом, мы не рассказали бы о «чудиках» и «привидениях» — нам бы ничего никогда не мерещилось. Мы всегда бы точно знали, кто скрывается в темноте. И, возможно, картины писали бы не красками, а духами. Духописиая живопись. Семь основных цветов — семь цветов радуги. А сколько главных запахов? Какая запаховая «радуга» у свиней? И какая из радуг богаче — наша или свиная?
В отношении богатства все ясно. Дело не в том, много ли ты видишь и чуешь, а что из этого выбираешь. Мы смотрим на все, а видим то, что нам интересно и нужно. И кабан может чуять тысячи разных запахов, «радуга» носа его беспредельна, да только из всех этих тысяч волнует его какая-нибудь дюжина или две.
Смотрим и ведем отбор. Иначе бы захлебнулись и утонули. Каждый видит свое. и кабан свое чует — кабанье, необходимое. Остальное для него просто фон, не влияющий на поступки и поведение. Говорят, и пчела видит только цветы с нектаром, остальные не замечает.
Кабана волнуют «съедобные» запахи, запахи врагов, сородичей, целебных растений — всего того, что определяет его нехитрую жизнь. Наслаждаться просто запахом ему не дано. Во всем огромном мире у него свой, кабаний мирок. Там все необходимое и достаточное. А что за границами этого мира — ему не нужно. Оно не для него. Его просто нет. А нам нужно все — тем мы и отличаемся от животных. Мы раздвигаем назначенные нам природой границы, мы уже не можем только пить, есть и спать. Мы выползли из тесной ячейки, нам стало нужным и то, что раньше виделось только «фоном». Нам нужно все: если под ногами — то до центра Земли, если над головой — то до центра Вселенной. Мы ощутили красоту и беспредельность мира. И пусть беспредельность и красоту ни съесть, ни напялить на плечи — нам уже без них не обойтись.