Следы на тропинке свежие, четкие, словно в пластилине выдавленные. И паутины над тропой нет…

Иду по звериной тропке, чуть ниже гребня и слышу за гребнем приближающиеся шаги! Шаги зверя в лесной тишине — звук волнующий. Зверь идет, пока он еще тебе не виден, но вот-вот покажется — кто? Округлая мордашка косули с ворсистыми рожками и черными испуганными глазами? Или тяжелая башка медведя с мокрым широким носом, облепленным паутиной?

Шаг, еще. Приближается кто-то вкрадчиво, осторожно, не торопясь. Пошуршит сухим листом тихо. Остановился, прислушивается?

Встреча со зверем… Она всегда волнует. Почему совсем разные люди кидаются к окнам автобуса и электрички, если увидят лося? Мгновенно возникает что-то объединяющее. До того равнодушные, сонные, отчужденные, все вдруг бурно и радостно делятся впечатлениями, в полной уверенности, что их радость и восторг будут поняты, а чувства не будут осмеяны.

— Заяц! — И все кидаются к окнам. и все улыбаются. Какие струны начинают звучать?

Меня зверь не чует, иначе бы он не шумел. Зверь у себя дома, на знакомой тропе, он не торопится, он занят делом. А я стою неудобно, как на карнизе леплюсь, навалясь всей тяжестью на правую ногу. Нога начинает дрожать. А если ногу сменить, то нашумишь и выдашь себя.

Зверь близко, сразу за гребешком; копается в листьях, шуршит. Барсук? Кабан? Или медведица с медвежонком?

Нога от напряжения дергается, еще чуть, и сорвусь. Была не была! Отталкиваюсь руками от бука и выскакиваю на гребень.

Никого. Ни медведей, ни кабанов, ни барсука. В сухих листьях копается… дятел! Ворошит и расшвыривает их крепким носом, выхватывая длинным языком поживу. Испугался, взлетел, прилепился к стволу и осторожно выглядывает. Тебя обманули, ты обманулся, а приятно…

Что это за чудо — лес! Каков лес на самом деле, расскажут ученые; для нас же он всегда будет таким, каким он нам нравится. Переполненный встречами и неожиданностями.

Серая в крапинку змейка вильнула с тропы. Шумно захлопал в ветках дикий голубь вяхирь. Под наклонной плитой у гребня лежка серны, засыпанная черным горошком. В темных зарослях тиса старая стоянка оленей: погрызы, помет, утоптанная земля. Дом зверей.

Гребень горы перегородили скалы. Те самые, что виделись снизу уларьим островком, ради которых я и поднялся сюда: но скалы молчат. Ни звонко-тянучих свистов, ни звяканья щебня, плывущего из-под торопливых лапок. Каменная тишина. Умолкший орган.

Привалясь к шершавой глыбе, вожу биноклем по гребням и склонам. На каменной осыпи вроде кто-то движется. Но это всего лишь кеклики — каменные куропатки. Всего лишь… Не так давно и об уларах мы говорили: «Это не козлы, а всего лишь улары». И вот их нет.

14 августа.

Помните медвежью тропу под скалой у реки Тиканлы-чая? Каждый раз, поднимаясь в горы, я сворачивал к ней и каждый раз находил свежий след. Медведи постоянно проходили по ней ночью, спускаясь с гор в сады. Чем ломиться напрямик сквозь заросли и карабкаться через промоины и овраги, легче пройти руслом обмелевшей реки, скрываясь в береговой тени, и не беда, что скала нависла над берегом и перегородила дорогу: вода под скалой осохла, и приятно ступать потрескавшимися подошвами по прохладному сырому илу.

Ночь я провисел над медвежьей тропой. Хотел просидеть, а пришлось висеть. Хотелось увидеть, как косматые жулики ходят по ночам яблоки воровать.

Медведи знают, что воровать опасно, и ходят под прикрытием темноты. Лучше всего их перехватить тут, на скале: и видно и безопасно. И вот к сотням ночей, проведенных под звездным небом, добавилась еще одна.

Медведи за свои грабежи расплачиваются головой. Но очень уж слаб медведь на сладенькое. Груши, яблоки, алыча, ежевика — за них и косматой головы не жаль! И этих, наверное, не раз пугали, а они все ходят, рискуя получить в зад заряд из рубленой проволоки, гвоздей и канцелярских кнопок. И пусть еще скажут спасибо, что в селении у черкесов нет сейчас ни одного охотника! А то бы получили и пулю.

Будь я жителем гор, я бы нарочно посадил сад в лесу или взмотыжил бы на склоне лоскуток под кукурузу — пусть приходят медведи. Лунной ночью я бы смотрел на них из окна. Разве не стоят мешка кислого «дичка» дикий медведь и лунная ночь? Когда-нибудь мы станем приманивать к дому зверей, как уже приваживаем птиц. Но пока ничем не хотим делиться с ними, ни вершками, ни корешками.

В лесу никто не умеет жить только для себя. Пчела собирает мед и… опыляет миллионы цветов. Миллионы мышей кормятся семенами, созревшими на опыленных цветах, и сами — собой! — кормят хищных зверей и птиц. Дятлы выдалбливают тысячи дупел, в которых поселятся тысячи птиц. И медведь не только яблоки ест, но и… сады сажает! И не как-нибудь, а гнездовым способом: горстка семян на кучку навоза! Налопается яблок от пуза и погодя — за дело. В горах такие дикие сады так и называют — «медвежьи». И ходят в медвежий сад все кому не лень: барсуки, кабаны, дикобразы. И даже жители соседних селений; в их числе и те, кто в свой сад и скворца не пустит. Но медведь не такой скупердяй, чтобы сторожить свой сад день и ночь.

На сторожевую скалу поднимаюсь в сумерках, почти на ощупь, выцарапывая с уступов накопившуюся землю и камешки. Подниматься не трудно, но продержаться на таких зацепах всю ночь невозможно. Выручило кривое деревцо, торчащее из щели. Надавил рукой — не прогибается, навалился — держит. Ну и ладно: повисну на кривулине, ногами упрусь в уступ. Но долго еще пришлось возиться, приноравливаясь к неудобному положению: то сучья давили в ребра, то соскальзывали подошвы. Цокая, осыпались камешки — тут и мышь догадается, что наверху кто-то есть. Но вот устроился — полустою, полувишу. За спиной скала, перед глазами широкие галечники реки, за ними горбы уже темных гор. И небо над горами темное, и мигают первые звезды.

Река шумит как гигантский примус: сильно и ровно. Иногда шум ее вроде бы отдаляется и затихает, а то вдруг накатится, и тогда слышны даже всплески струй у камней и дробь перекатов. Меняется ветер. И это плохо, медведи могут меня почуять и обойти.

По главному руслу вода катит камни. Глуховатый подводный стук приближается, вот он рядом, вот затихает вниз по течению. А с верховья приближается новое постукивание: новый камень по-новому прыгает и стучит под водой. Ночь тянется под это неспешное тиканье подводных камней, шипение и плеск воды. Луна чуть заметно плывет над хребтами, высвечивая на черных склонах светлые скалы.

Широкие галечники под луной, как огромные серые листья в черных прожилках воды. На перекатах толкутся беспокойные лунные зайчики.

Порхает у лица летучая мышь. Жук какой-то скребется о кору у самого уха. За спиной время от времени начинает вдруг осыпаться земля, кто-то и там копошится. Ночь живет своей скрытой жизнью.

Медвежья тропа внизу четко чернеет на лоснящемся мокром иле. Тут и мышь незамеченной не прошмыгнет. Но никого пока нет.

Медленное течение ночи. Замлели бока, спина и ноги. Тягучая дрема обволакивает глаза. Ночь усыпляет. У ночных животных какие-то особые, усыпляющие голоса: лягушки, сверчки, медведки так урчат, словно нарочно убаюкивают. Спать, спать, спать — уговаривают они. Закройте глаза, на что вам наши ночные события. Но закрывать нельзя. Только закрой, и можно мгновенно уснуть. Растираю лицо рукой, тихонько ворочаюсь, устраиваюсь поудобней. Всматриваюсь в тропу.

За рекой над черным гребнем висят странные серебристые пятна — как летающие тарелки. Некоторые из них спустились на склоны. С трудом догадываюсь, что это же спящие облака, подсвеченные луной!

А ночь снова усыпляет мерным шумом воды, глухим перестуком подводных камней, сонным сиянием галечников.

…Идут! На отмель выкатились два темных шара: большой и маленький. Маленький шар то догонит большой, то отстанет; словно ударится и отскочит. Оба закатились в тень скалы и почему-то не выкатываются — неужели почуяли?

Первым из тени выкатился маленький шар. А сразу за ним и большой. Теперь большой подгоняет маленького. Заиленное место кончилось, и слышно, как когти шаркают по камням. Шары катятся в сад.