Представляется, что все эти лесные чудики, лешие, кикиморы, вся лесная нечисть появилась лишь потому, что ночью мы плохо видим. Движется нечто смутное, непонятное, слышен шорох шагов. Что-то чудится! А будь у нас нос собаки, и мы бы знали, кто рядом с нами, — нам бы уже не чудилось. И много удивительных сказок не родилось бы на свете. Чем несовершеннее органы чувств, тем больше выдумок. Слепому видится, глухому слышится.

Вверху еще светло, там еще только вечер. Лезу по склону, как муха на свет, — посидеть у вечерних скал. Успею належаться на своем шумовом уступе.

Выбиваю каблуками ступеньки, прислоняюсь к крутому склону, как к дереву. Напротив уступы скал. Снизу слышно шипенье реки, а выше, в кустах, возится шустрая ласка.

Сколько часов в горах и лесах проведено так вот, с глазу на глаз с ночью, рассветом или закатом! Да что часов — дней и недель. Часто ничего не случалось, но никогда глаза и уши не были без работы. И ничто не проходило бесследно. Словно губка, пропитывался окружением: цветом его, запахами, ритмом, смыслом. Как растение, впитываешь соки земли и, наверное, опыляешься, как цветок. И зреют в тебе семена родства с землей, плоды внимания к ней.

Сумерки загустели, и на уступы скалы вышла рысь. Не вышла, а вдруг явилась: только что уступ был пуст — и вот рысь! Мягкая большая кошка с. высокими ушами и лапами. Смотрит вниз, где моя стоянка. Даже сумерки не могут скрыть четких пятен на ее боках; это не простая рысь, а парделевая. До недавнего времени густопятнистых рысей зоологи выделяли в особый подвид. Сейчас же считают, что это просто цветовая разновидность. Может, и так, но окраска рыси и в самом деле диковинная — рысь похожа на африканскую пятнистую геннету или индийскую леопардовую кошку.

Я не двигаюсь, я скрыт пучками травы, и ветра нет, но я уверен, что рысь меня все равно обнаружит: у хищников какое-то особое чутье на присутствие посторонних. Или они чувствуют чужой взгляд? Так и вышло: рысь повернула голову и уставилась на меня. Рысьи глаза словно просвечивают насквозь: они как две световых дырочки в сгустке темного тела. Кошка вглядывалась в меня и вдруг исчезла — так же мгновенно и необъяснимо, как только что появилась.

Мало пришлось мне видеть рысей на воле. И всегда они не выходили, не выбегали, не выскакивали, а возникали. Ни звука шагов, ни шороха листьев. Нет никого, и вдруг — рысь! Словно вылепилась из теней и бликов. И снова на них распалась — как бесплотное привидение. И самое точное слово тут — привиделось. Показалось. Но в памяти остается пронзительный взгляд больших круглых глаз, как бы висящих в воздухе…

Рысь для меня всегда была загадочным зверем… Узнать об ее жизни на воле практически невозможно. Есть только один верный способ — тропить зимой. День за днем идти по следам. Но в горах и это не всем по силам.

Встреча рыси — обнадеживающая примета: там, где хищники, непременно должно быть много зверей. Хищник — показатель благополучия и обилия. Он вершина живой пирамиды: раз есть «вершина», то должна быть и «пирамида». Пернатые и волосатые обитатели гор.

В темноте не спеша сползаю к ночлегу. На стоянке светятся четыре зеленых пятна, как четыре глаза! Но в глазах ни угрозы, ни страха; неживой, неподвижный свет. Подхожу и пинаю ногой, ожидая удара о гнилой пенек. Но что-то податливое отскакивает от ноги, катится, рассыпая зеленые искры. Чиркаю спичку — два старых черепа туров! Козлы, наверное, погибли в лавине, и черепа их лежат тут много лет: огромные закрученные рога проросли грибком и светятся.

Пока вожусь с костерком, черепа следят за мной зелеными бельмами, но чуть костер разгорелся — глаза потухли. Обступили костер серые буковые стволы, опахала зеленых ветвей заколыхались над ним. Выступили из темноты серые глыбы в косматых меховых папахах. Все это знакомое и привычное, ставшее почти домашним. Стиснутый свет костра — что-то вроде светлого шалаша, притулившегося у подножия горной ночи. А еще он похож на резиновый желтый шар, который то надувается, то сжимается, когда костер разгорается или притухает.

В полночь костер погас, и тут кто-то к нему подошел. Поднялся от реки по тропке, шагов за шумом воды мне было не слышно, но я проснулся, как от пинка в зад. Суматошно вскинулся, уставясь в темень, — над обрывом полоснул розовый зигзаг, и черная туша сверзилась за обрыв. Застучали, прыгая, камни.

И тишина. Никого. Темно, гул воды. Зеленое сияние турьих рогов. И тяжелые толчки крови.

Раздуваю костер. Снова я дома, за стенками света, в своем прозрачном световом шалаше. И уже спокойней, и ночь отступает — со всеми пугающими тенями и неясными звуками.

Утром на краю обрыва нашел медвежьи следы. Медведь брел по тропинке вверх, напевая под нос, — как это любят делать медведи: бурчат и гудят на ходу, как шмели. Выбрался на уступ и… чуть не въехал носом в костер!

Мы здорово напугали друг друга: я до утра подбрасывал в огонь поленья, а медведь, наверное, умахал от меня за три ущелья.

Утром поднимаюсь к «рысьей» горе. Вот место, где я вчера сидел. А на уступе-то серна! Ладная, ярко-рыжая, склонила шею и смотрит на меня сверху вниз. Черные рожки — два багорика. Разглядела и шарахнулась. Замерла, смотрит через плечо. Окончательно испугалась и понеслась, мелькая среди березок, кидаясь из стороны в сторону.

Обхожу скалы, лезу по склону выше — на гребне стоит вторая серна. Боком, во всей своей стройности, с солнечным ремешком вдоль спины. Звериная «пирамида» тут и в самом деле внушительная.

Гребень хребта совсем близок. Затягиваю ремень на бодрую ходовую дырку. На ремне путешественника три основные дырки: ходовая, предобеденная и послеобеденная. На все случаи походной жизни. Как указатель уровня бензина в моторе: бак полон, бак пуст. Заправился — и вперед. Вперед, только вперед, потому что все неизведанное — впереди.

Внизу сошлись два ущелья — Тиканлы-чай и Сарал-чай. Между ними горбом набычился хребтик Сарал. На конце его, над стыком рек, голова лесной вершины. Обычная лесная горка, таких вокруг десятки, и все-таки эта горка особенная. Гора — подъемник, горный лифт для парящих птиц! Она расположена так, что горные ветры, стекая по ущельям, сталкиваются под ней и восходящим потоком выплескиваются вверх! Всплеск, взброс, невидимый фонтан теплого воздуха бьет из-под горы в облака. Фонтана не видно, не слышно, птицы его находят на ощупь. Пернатые хищники любят парить. Разметав широкие крылья, плывут они и щупают ветер. Вот упругая теплая сила надавила снизу и понесла в облака. Теперь держись, не потеряй равновесия, не соскользни с невидимого столба-подпора — и без труда вознесешься в небо. А горы опустятся в глубину.

Птицы хорошо знают все подъемники гор. Утром, когда не прогрелись склоны и теплые вихри не потекли, они, тяжело загребая крыльями, тянутся к знакомым подъемникам; нащупав струю, облегченно распластываются на ней и, кружа, уходят ввысь. За полчаса, что я следил за горкой, над ней ввинтились в небо ягнятник, два белоголовых сипа, два стервятника, ворон и сарыч. Одни из них с вершины воздушного невидимого столба отваливали в глубь гор, другие скользили в даль туманной равнины. Разлетались по своим привычным местам.

Горные владения птиц. Где-то на склонах их гнезда, места ночлега. А вот лифт-подъемник. Там охотничьи угодья, тут места встреч. Налаженный распорядок жизни. Горы их дом, и они у себя. И только случайному пришельцу все видится непонятным, бессвязным и хаотичным. Даль, глубина, синие ярусы гор. Горный мир со своими законами и порядками. С особой и удивительной жизнью, пока еще мало понятной, только-только начинающей открываться.

Гребень хребта подо мной так узок, что на него можно сесть верхом. А рюкзак или шапку положить некуда: сразу покатятся вниз. Склоны почти отвесные, и не понять, как ухитряются на них стоять деревья. Камень тронешь — поскачет вниз как живой, выдирая траву и прошибая кусты. Все живое, казалось бы, должно скатываться с хребта, как с крутой и скользкой крыши. Но живое приспособилось, звери пробили тропы, на них копытца косуль, кабанов и серн. На грязи голые рубчатые пятки медведя. Уж ладно бы косули и серны, а то кабаны и медведи бродят по этой «крыше», как одичавшие коты!