Сила Михайлович отхлебнул из большой глиняной кружки и обвел немеркнущими глазами кречета своих гостей:

— Вымолвил, а у Капустина сердце и вскипело. «Ах ты, — думает, — гнида, врешь! Сейчас я тебя напужаю…» Поднялся из бурьяна, значит, как есть, встрепанный, без шапки, шагнул к нему и спрашивает по-ихнему: «Что ты сказал? И Капустина не боисься?» «А он, сердешный, как увидел меня, икнул, значит, да и бух с забора, что куль с мукой… Подошел я, пошшупал, его, а он уж того, готов, отдал богу душу! Не хотел, а убил. И решил я, граждане, еще тогда покаяться в сем грехе перед всем честным народом. Ну вот и облегчил душу. Теперь пушшай вешают. Я готовый». И шагнул, говорят, спокойно под перекладину…

— Ну, дед, ты нам и рассказал историю. Теперь мы ее своим на Дальний Восток свезем. Больно занимательно! — Антипов отер рукавом рубахи пот.

— Интересно не интересно, а это я к тому, что Михайло Иванович спросил, спокойно ли у вас нынче в Забайкалье стало. Вот после Капустина, можно сказать, беспокойствий не слыхать…

Плоты связали быстро, и на греби встали опытные казаки-сплавщики. И снова станица Сиваково высыпала на берег провожать гостей в далекий путь.

Но дед Сила оказался прав: лишь несколько дней простояла ясная погода, а потом необычно рано нагрянули проливные дожди. Вода в реке поднималась с часу на час.

Вскоре Ингода приняла справа Онон, и быстрая Шилка помчала плоты к Амуру. Река вышла из берегов, затопила станицы, унесла у казаков зимние запасы сена. Брать его стало негде, и на плотах начался голод… День, другой, третий ждали, что вот-вот удастся где-то причалить, попасти лошадей, накосить молодой травы, но все вокруг было залито водой. Одна ослабевшая кобыла упала за борт и сразу утонула. Вторая легла и не поднималась.

Лошади худели так, что на них становилось страшно смотреть. В предчувствии беды Михаил Иванович потемнел. Жалостливый к животным, Антипов отворачивался, не смотрел в глаза. В конце концов не выдержал:

— Худо дело, Михаил Иванович, так скоро весь табун загубим!

Запавшими от боли и тревоги глазами Янковский задумчиво провожал скользящие мимо затопленные острова. Тальники, одни макушки тальников. А что, если?..

— Слушай, Афанасий, давай пристанем к острову, нарежем лозы. Может быть, с голоду начнут грызть кору?

По его команде плоты направили к густым зарослям тальников на затопленном мутной водой низком песчаном острове. Привязались, спрыгнули в воду и дружно принялись резать молодые побеги ивы. Втащили на плоты, раздали по охапке прутьев коням. И… лошади с жадностью набросились на этот корм, обычный для оленей и сохатых!.. Антипов хлопнул себя по ляжкам:

— Ну, Михаил Иванович, хоть это не овес и не сено, однако теперь кони с голоду не пропадут! Гляди, как жуют, сердешные. Умницы вы наши, умницы, — отставной кавалерист отвернулся и стыдливо утерся рукавом.

Вскоре Шилка выбросила плоты на просторы Амура. Он разлился на много верст, но полз медленнее своей сестры, приставать к островам стало легче. Заготовка лозы шла ежедневно, и кони ее ели, но постепенно худели, конечно, все больше. Пало еще две кобылы.

Но вот на сорок второй день плавания показался такой желанный Благовещенск. Ткнулись к берегу, начали выводить еле передвигавших ноги, похожих на скелеты коней. Вместо тридцати шести кобылиц вышло тридцать три. Однако все шесть жеребцов с честью выдержали испытание.

Но, главное, добрались. Срочно подвезли пшеничных отрубей, начали кормить вволю, и лошади поправлялись с каждым днем.

Янковский отправился в контору пароходства. Там ему заявили, что весь транспорт занят перевозкой казенных грузов и новобранцев, баржи освободятся не скоро. И сообщили страшную весть: все побережье среднего течения Амура поражено занесенной из-за границы эпидемией сибирской язвы, которая буквально косит лошадей и скот. Значит, нужно плыть, не приставая к берегам.

Пришлось запасаться кормом на весь оставшийся путь. И вот наконец пароходик дал гудок и завертел колесами. За несколько дней караван благополучно проскользнул мимо зараженных берегов, добрался до Хабаровки и вошел в Уссури. Поднялись до впадения в нее реки Сунгачи и здесь окончательно распрощались с речным путем. За спиной лежало более пяти тысяч верст! Осталось всего около трехсот, но кто мог думать, что они окажутся такими тяжелыми и мучительными.

На сто с лишним верст протянулись вдоль реки Сунгачи и восточного берега озера Ханка сплошные болота, и в их плену караван пробыл около двух недель. Стояла изнурительная августовская жара. В густых высоких травах и камышах ни ветерка. Люди и лошади задыхались от испарений, все были в крови от липнущих к ним тучами комаров и слепней. Они лезли в глаза и уши, жалили беспрерывно и беспощадно. А кругом — куда ни глянь — только тростники, кочки, грязь и мутная вонючая вода! Негде ни обсушиться, ни передохнуть. Днем и ночью — в болоте. А когда вышли на сухую дорогу, лошади вдруг захромали, стали оступаться, часто останавливаться.

— Что-то неладно, Михаил Иванович, — осунувшийся, искусанный до неузнаваемости Антипов сокрушенно покачал головой.

— Давай, Афанасий, сделаем привал. Сам вижу, а в чем дело, пока не пойму.

Развели костер, повесили чайник. Переобулись. Кругом крякали, свистели крыльями, поднимались и перелетали большие стаи уток, но сейчас они не радовали сердце охотника. Лошади стояли понуро, многие болезненно поднимали ноги. Часть легла, что было совсем необычно. Хозяин осмотрел копыта одной, другой, третьей и нахмурился:

— Худо, брат Афанасий. Пять с половиной тысяч верст одолели, а последнюю сотню вряд ли дотянем…

— Что, что случилось, Михаил Иванович?

— Мокрец. Гангренозный мокрец поразил венчики копыт у всех без исключения лошадей. Вот что значит две недели без просыха в болоте! Это тяжелая болезнь и вылечивается не скоро.

— Ах ты, грех какой. Дотянем ли до дому?

— Хорошо бы до села Никольского добраться. Нужно же — в ста с небольшим верстах от дома!

— Да-а… А все-таки знаете, Михаил Иванович, нечего нам бога гневить. Я и то думаю — ведь чуть не год в пути. И через щели на Байкале прошли, и Селенгу едва перескочили. А на плотах, когда одной лозой кони месяц питались?!

— В общем ты прав, Афанасий. Без потерь в таком деле не бывает, все могло сложиться хуже. И в конце концов три потерянных в этом пути кобылицы — не такая большая еще беда.

— То и говорю. А еще сибирская язва? А волки, а хунхузы, а тигры? Я так и ждал, что кто-нибудь нападет в этих чертовых камышах, только вам ничего не говорил. Нет, бог миловал…

На следующий день они кое-как дотащились до большого села Никольское — нынешнего города Уссурийска, и застряли там на целый месяц. Кого вылечили, кого подлечили. Только в сентябре, через десять месяцев после выезда из дома, они довели до места свою драгоценную партию.

У станции Черкасская перешли по деревянному мосту речку Сидеми и, оставив тракт, повернули вниз по течению, на юг. Вдали засинели сопки полуострова, запахло морем. Кони поднимали морды и, расширив ноздри, принюхивались к влажному солоноватому ветру, пошли без понуканий, веселее. А расцвеченные первыми осенними красками горы — всего ближе!

Впереди с гонцом отправили записку, их встречали.

К тому месту, где дорога подступала к броду через канал, у подножия горбатившегося китом мыса Бринера собрались Ольга Лукинична, Семен Лукич, Платон Федоров, Митюков, дети, несколько пастухов. И вот измученные люди и лошади, одолев последнюю водную преграду, ступили на сухую, твердую землю Сидеми и вздохнули: завтра им уже не нужно будет куда-то спешить…

Михаил Иванович соскочил с коня. Жена, улыбаясь, пошла навстречу, но заметно вытянувшиеся девчонки с визгом обогнали ее и кинулись к отцу на шею. Сыновья застенчиво протянули ладони, но дали себя поцеловать.

Верилось и не верилось, что наконец дома. Хватили лиха! Но инициатор этого труднейшего и рискованного похода ясно понимал главное: теперь-то жеребята следующего помета обязательно наберут недостающие для сидеминской лошади вершки.