В маленькой, сводчатой часовне было тихо, темно и спокойно. Углубленный в свою молитву, патер Бернаэрт не знал и не слышал того, что делалось снаружи и только, когда заскрипела тяжелая, прикрытая им дверь, он оглянулся и прервал молитву:

— Что хотите вы взять у св. Девы? — спросил он по-немецки, спокойно идя навстречу заглядывавшим в двери немецким солдатам.

Они не отвечали, но пропустили вперед себя лейтенанта и, вероятно, сказали ему о патере, которого он еще не видел, войдя со света в сумеречный полусвет часовни.

Бернаэрт подошел к нему и повторил вопрос; тот дерзко взглянул на него, махнул рукою солдатам и, когда те вышли, — сказал:

— На этот раз св. Дева даст нам только… медную крышку: мы перельем ее в пушки и патроны и Она нам поможет уничтожить врага…

Он засмеялся и повернулся на каблуках высоких сапог.

— Это совсем немного, г. патер. Мы сделаем после вам новую крышу… Хотя и не медную…

Бернаэрт почувствовал, как трепетно забилось его сердце возможностью защищать св. Деву, как горячо разлилась кровь по всему его телу и наполнила его новыми силами и бодростью.

— Вы этого не сделаете, — твердо сказал он, идя вслед за офицером на высокое каменное крыльцо часовни, — вы не должны этого сделать…

— А вот посмотрите, — холодно сказал тот, добавляя солдатам:

— Ну, ребята, живее… Снимите-ка эту крышу…

Десяток солдат, стоявших внизу, двинулся к крыльцу.

Патер вздрогнул и протянул руки вперед:

— Я заклинаю вас именем Святой Девы — не делайте этого…

На одно мгновение его величественный жест и торжественная речь остановили их. Но тут же злой окрик офицера, злобно отстранившего в тот же момент Бернаэрта, двинул их к ступенькам крыльца. Патер от грубого толчка и еще чего-то другого, подступавшего к горлу душащим клубком, затруднявшим дыхание, упал на колени и едва выговорил:

— Я умоляю вас… Заклинаю…

И, не вставая с колен, теми же протянутыми вперед руками, он загородил солдатам путь к двери, по которой было можно взобраться на крышу. Уже почти не помня себя, чувствуя только одно, что вот сейчас, именно сейчас совершится что-то очень важное, что вот сейчас он должен сделать, что-то нужное и высокое, он нечаянно, неожиданно впился руками в толстое сукно солдатской шинели и еще раз остановил солдат.

Солдаты терялись, не зная, что делать, вырываясь из рук патера сначала слабо, потом грубо и сильно, возбуждаемые злобными окриками офицера:

— Расстрелять… расстрелять…

Быстро падали силы патера. Разжались пальцы и выпустили солдат. И вдруг почувствовав, как в то же время теряется последняя надежда спасти от оскорбления св. Деву, он последним усилием воли толкнул себя быстро к офицеру и, почти падая, охватил его колени, силясь что-то выговорить пересохшими губами, едва переводя дыхание.

И в тот же момент нелепо и страшно громыхнул выстрел, опаливший огнем и дымом лицо патера. Что-то сильное и горячее залило его лицо и столкнуло и уронило на каменный пол крыльца. И точно от быстрого падения вдруг потерялось сознание, падая в темную бездну, на мгновение принявшую очертания сводчатой часовни, которая вдруг осветилась нестерпимым сиянием, окружавшим лицо св. Девы, склонявшейся над патером.

Оно кротко и ласково улыбнулось ему и растворилось в нестерпимо ярком сиянии, в котором все исчезло, и дивное видение, и часовня, и солдаты, и медная крыша, и сам патер Бернаэрт.

Алексей Будищев

КРОВЬ АНГЕЛА

Когда в хуторки «Ясный Вирх» вторично вернулись немцы, в господском доме расположился штаб 39-ой пешей дивизии, а в окрестных хуторках, разбросанных среди вишневых садочков, разместилась рота охранявшего штаб ландштурма. Вот тогда-то здесь и разыгралась та история, может быть, чрезвычайно простая, а может быть, глубоко таинственная, о которой и посейчас перешептываются еще все окрестности «Ясного Вирха» и будут перешептываться, пожалуй, лет пятьдесят и еще.

Нужно при этом сказать, что немцы — и солдаты, и офицеры — вели себя на этот раз из рук вон. Во-первых, они до того избили прикладами безумного Стася, того самого, который ходит по хуторкам и усадьбам в розовой бумажной короне на голове, что сломали у него три ребра, и только за то, что тот благодушно посмеялся над их касками.

Затем они изнасиловали нескольких девушек и даже девочек. Убили штыком мать одной такой несчастной, ибо та пыталась защищать свою дочурку. Обезглавили ударами палашей статую Богоматери около костела и, наконец, расстреляли ксендза Врублевского, строгого и гордого своим саном старца, за то, что тот в костеле всенародно призывал громы небесные на головы нечестивых. Собственно, после расстрела ксендза Врублевского и начинается ряд тех событий, может быть, и глубоко таинственных, которые завершились затем кровавой катастрофой. И вот в каком порядке эти события следовали друг за другом в их странном сцеплении и чередовании. После смерти Врублевского, на другое же утро к его племяннику Владеку, семинаристу старшего класса, пришел Стась в бумажной розовой короне, раздвинул мальвы и постучал в окошко.

— Владек, — звал он его таинственно, — немцы ангела в плечико поранили, ангела, ангела, того, что Деве Пречистой кадит. Владек, иди сюда, — звал Стась в окошко рукою, — Владек! — И его глаза, всегда похожие на глаза испуганного ребенка, на этот раз были темнее, глубже и безысходнее.

— Идем посмотрим! Кровь у Ангела бежит! И-и-и! быть худу! быть худу! Этого не простит немцам Старый Отец! И-и-и! Ни за что не простит! И-и-и! Плохо будет немцам!

Стась даже жмурил глаза от страха и за полу тащил Владека с крыльца.

Лицо у него было такое, какое бывает у ребят, когда они грозят ребятам же гневом взрослых: таинственное, кроткое, но вместе с тем и строгое.

Его русые, курчавые волосы шевелились на плечах, колеблемые ветром, в колебалась розовая бумажная корона.

Владек точно заразился от него жуткостью.

Они побежали оба туда, к костелу, где на площадке, обсаженной тополями, стояла на черном камне Белая Дева, а напротив, на таком же черном камне, белый ангел, благоговейно кадящий Ей. Стась проворно взобрался на высокий четырехугольный камень, на котором стоял ангел.

— Вот видишь кровь на плече! Вот! В этом месте у него на плече выбоинка, словно пулей его ударили или саблей, в плечо. И кровь тут! — возбужденно говорит Стась, показывая Владеку, объясняя ему жестами. Владек увидел своими глазами кровь. Действительно, кровь. И выбоинка словно от удара, и в белой выбоинке алая кровь. Его лицо стало розовым и будто залихорадило Владека.

— Постой, постой, — забормотал скороговоркой и он. — Я побегу домой. Достану чистый листик белой пропускной бумаги и соберу эту кровь. И спрячу на память. Ты слышишь? Все-таки это странно, чрезвычайно странно! Вот у меня даже зябнут руки!

И Владек побежал за бумагой, а безумный Стась стоял в это время на коленях и молился Богу.

— Умилостивись, Старый Отец, не истребляй их всех, хотя они и немцы! Старый Отец, разве они виноваты в том, что они немцы? — молился Стась кротко и с благоговением.

Между тем, Владек прибежал, собрал бережно пропускною бумагой кровь на плече ангела и спустился к Стаею. И тут лихорадка точно оставила его и разум снова вернулся в его голову.

Ласково похлопывая Стася по плечу, он говорил ему:

— Вероятно, все это произошло вот как… Ты знаешь, на эту статую, так же, как и на костел, часто садились голуби? И вот, когда немцы расстреливали дядю, одна пуля случайно скользнула по плечу ангела, когда на его плече сидел голубь, и пуля эта поранила голубя, и эта кровь, которую я собрал — кровь голубя. Это, правда, — странная случайность, но это так! Иначе что же может быть?

Лицо у Владека было холодное и строгое, когда он говорил все это, и выражало глубокую веру в свои слова, но Стась ему не поверил и расплакался.