Два восемнадцать! И, главное, — с такой легкостью.

Как же быть завтра?

Он понимал: завтра потребуются все его спокойствие, вся выдержка и хладнокровие. Но где их взять, когда эти проклятые два восемнадцать торчали в мозгу, как заноза.

Как строить завтрашний поединок? Что противопоставить Тювасу?

Он лег, не раздеваясь, на кровать. Лежал и думал. Но мысли были все какие-то суетливые, ненужные.

То вспоминалось почему-то, как первый раз выстрелил он из отцовской двустволки. Двенадцатилетний Валера тогда очень старался попасть, долго целил в стоящую на пеньке ржавую консервную банку. Но, наверно, от слишком долгого напряжения, а может, еще по какой-то причине, когда он нажал на крючок и приклад упруго толкнул его в плечо, банка продолжала стоять, целая и невредимая, а их пес, Марат, находившийся метрах в трех справа от цели, вдруг заскулил и, хромая, ринулся прочь: дробинка угодила ему в лапу.

Потом вдруг всплыл перед глазами экзамен по сопромату. Из тридцати шести билетов он не знал одного, восьмого.

Его товарищ, Димка Горев, быстро подсчитал, что по теории вероятности беспокоиться абсолютно нет оснований: вытащить нежелательный билет почти невозможно.

Но Валерий совершил-таки невозможное: выудил из целой пачки именно этот несчастный восьмой билет.

Вообще почему-то именно сейчас косяком лезли в голову все горести и беды, приключившиеся с ним в жизни.

А потом вспомнилось, как однажды он, мальчишкой, учась в спортшколе, прыгнул через веревку с мокрым бельем. Мамаша так испугалась, даже опрокинула корыто с водой.

Он вообще тогда все время прыгал, не только на тренировках. Спускался по лестнице, прыгая через несколько ступенек. Прыгал через заборы, до смерти пугая теток на огородах. Даже в постель он не ложился, а прыгал.

Сколько же он сделал всяческих прыжков? Однажды вместе с Григорием Денисовичем прикинули — приблизительно, конечно. И получилось жуткое число — девяносто тысяч! Он не поверил и потом, дома, один, снова пересчитал. И снова получилось девяносто тысяч.

Да, и все для того, чтобы не дрожали колени перед высоко вознесенной планкой. А теперь вот этот Тювас…

«Ладно. А ужинать все-таки надо», — подумал он. Встал, вышел в коридор и постучал в соседний номер, к Григорию Денисовичу.

Тренер поглядел на него испытующе:

— Ну, и как?

— Что «как»? — переспросил Валерий. Помолчал и хмуро добавил: — Два восемнадцать — не шуточки.

— Не шуточки, — подтвердил тренер.

Он задумчиво посмотрел в окно. Там лезли прямо в комнату косматые лапы какого-то незнакомого дерева. Ствол его, толстый, был как войлоком укутан. А ветки утыканы зелеными, мягкими, как шелк, иголками.

Потом посмотрел на Валерия. Внимательно, будто видел ученика впервые. У Валерия длинные ноги, узкие бедра, и вся фигура истинно «прыжковая». Такая легкая, будто весь он — на пружинах. И в любую минуту может «выстрелить» себя под потолок.

— А знаешь, — сказал Григорий Денисович, — некоторые на тренировках показывают куда лучшие сантиметры, чем на соревнованиях. На тренировке — оно вольней, раскованней. Может, и Тювас из этой породы?

Валерий пожал плечами.

Он, конечно, сразу раскусил немудреную хитрость Григория Денисовича. Ну, что ж — тренер… Тренеру положено вселять бодрость в ученика. Всегда. В любых, самых скверных обстоятельствах. Наверно, и сам он, если был бы тренером, вот так же, спокойно и уверенно, вдалбливал бы прыгуну, что волноваться нет причин.

— Твоя задача простая, — продолжал Григорий Денисович. — Покажи свои два двадцать два. И все. Ну, а Тювас… Может, он и два восемнадцать не потянет? Это ведь Олимпиада — не тренировка. Тут, брат, все решают нервы, воля. Ну, а воли тебе не занимать. Помнишь, как ты Рыжова сломил? Вот то-то…

Он задумался, снова глядя на косматые мягкие лапы в окне.

— Странно, — в раздумье продолжал он. — Когда Тювас так прибавил? Помнишь, в Париже он показал два семнадцать — и баста. А раньше — и того меньше — два десять, два двенадцать. И вдруг — такой скачок.

Валерий качнул головой.

— Париж — это же год назад. За год можно и подрасти.

— Можно, конечно, — согласился Григорий Денисович.

Они замолчали.

— Ну, ужинать, — сказал тренер и встал.

Встал и Валерий. Они уже вышли в коридор, когда услышали: в номере звонит телефон. Они остановились. Телефон звонил пронзительно, требовательно.

Тренер вернулся.

— Кто? Кто говорит? — по-английски переспросил он, и Валерий видел, как губы у него сжались в тонкую полоску.

— Друг? — повторил он и удивленно посмотрел на Валерия. — А точнее нельзя?

В трубке застрекотало, и Валерий даже на расстоянии услышал, как мужской голос что-то торопливо объяснял.

— Обманули? — Григорий Денисович весь напрягся. — Как это?

Голос в трубке вновь зачастил, заторопился.

— Так, — вдруг совершенно спокойно сказал Григорий Денисович. — Так. Все понятно.

Он отнял трубку от уха — в ней пели частые гудки — неторопливо положил ее и повернулся к Валерию.

— Ясно? — Глаза его были злыми и насмешливыми сразу.

Валерий глядел удивленно. Что случилось?

— Нас обманули, как слепых котят, — сказал тренер. — Этот таинственный друг, — он ткнул рукой в трубку, — говорит, что планка стояла два метра десять! Понял? Десять, а не восемнадцать!

Валерий молчал. Черт побери! Как просто. И как подло! Да, лишить покоя, уверенности…

— А кто звонил? — спросил он. Помолчал в раздумье. — Не Рассел Смит?

Ему как-то сразу понравился молодой негр.

Тренер развел руками.

— Не исключено. Хотя… вряд ли… Но «папаша»-то! «Папаша Симон»! Такой симпатичный! Такой ласковый! Ну и пройдоха! Ну и подлец! Придумал же — психологический нокаут.

— Да! — Валерий засмеялся. — Ничего не скажешь: психолог!

С души сразу как камень свалился. Сердце стучало четко и свободно. И казалось, начнись состязания вот сейчас, сию минуту, — он взял бы и два двадцать, и два двадцать пять, а может, и мировой рекорд побил бы.

«Ну, держись, Тювас! — с радостной яростью и азартом подумал Валерий. — Завтра встретимся!»

НОВЫЙ СТОРОЖ

Дядя Федя ушел на пенсию.

Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него. И жил он тут же, в небольшой комнатушке под трибуною.

Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.

Дядя Федя был сторожем и «смотрителем» нашего заводского стадиона. Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, «в божеский вид» футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком — в общем, делал все, что требовалось.

Сам он называл себя «ответственным работником», потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, — это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, — это два; а в-третьих, без него тут был бы полный ералаш.

И вот четыре дня стадион без «хозяина». Мячи, сетки, копья, рулетки и секундомеры временно выдавала секретарь-машинистка из заводоуправления. Она деликатно брала гранату самыми кончиками тоненьких пальчиков и клала ее в ящик так осторожно, словно боялась, что граната взорвется.

В каморке под трибуной, раскаленной отвесными лучами солнца, было душно, как в бане, но машинистка всегда носила платье с длинными рукавами, чулки и туфли на тоненьком каблучке. Когда она приходила на работу и уходила домой, на земле от этих каблучков оставались два ряда глубоких ямок.