Нарочно гремя сапогами, Алексей пронес Рульку через столовую, где, ожидая ужина, сидел отец. Не знаю, заметил ли он, что Ральку унесли на смерть и что распоряжение его исполняется, но он ничего не сказал.

Прошло недели две, наша «царевна» жила в каретнике, и я приходил к ней на свидания. Шишка не увеличивалась, ко и не уменьшалась, а Ралька становилась все резвее и симпатичнее, но очень просилась из каретника. Алексей обходился с ней сурово, снисходительно, как вообще со всеми домашними животными и особенно с лошадьми, которыми он занимался все время. Он или чистил их, или до блеска начищал сбрую, или ездил их купать, или осматривал копыта, или залезал им в рот.

Происходил Алексей из казаков, родом был из близлежащей станицы и к коням привык с детства. Но семья у них обеднела, на мать и трех сестер надела земли не полагалось, хотя именно сестры и мать работали на поле. Алексею предстояло идти на призыв, коня он имел, но должен был на свой счет справить всю амуницию и на себя, и на коня. Вот и пришлось идти в город наниматься. Поэтому-то Алексей и был всегда озабочен, задумчив…

Закудрявились деревья, солнце припекало все сильнее, мне выдали табель. Успехи не были блистательны, но из второго в третий класс я благополучно перевалил. Теперь мне предстояло переехать на дачу. Но как быть с Ралькой? Алексей предлагал оставить Ральку жить в каретнике. Отец не предполагал переезжать на дачу, значит, и Алексей останется в городе. Но Ралька со своей зловещей шишкой заняла совсем особенное место в моей душе. У меня не хватило сил с ней расстаться. Кроме того, в связи с переездом на дачу, на песчаные берега соленого Смолина, у меня появились некоторые планы на ее излечение. Нет, Ральку нужно во что бы то ни стало довезти до дачи!

— Перевезем! — сказал Алексей. — Вместе с тобой перевезем! Я ее в ящик под облучок посажу…

— Так ведь я с папой поеду, она визжать будет, и папа услышит.

— И ничего он не услышит! Мы как со двора уедем, так он сразу нос в газету — и ничего не услышит, и ни на что не поглядит. Ну, а если все-таки спросит, я скажу, что ось не подмазана, вот она и визжит. Перевезем! — с веселой лихостью сказал он.

И — удивительное дело! — Ралька, сидя в ящике, за все Бремя опасного перевоза и не пикнула, что я тоже приписал ее необыкновенному уму.

Озеро Смолино раскинулось среди приуральских ковыльных степей и белоствольных березовых рощ, которые в Приуралье зовут колками. Для нас, выросших под обаянием окруженного высокими горами озера Тургояк с его хвойными лесами, скромная и тихая прелесть Смолина словно бы и совсем не существовала, и мы относились к нему пренебрежительно. Смолино мне вспоминается в знойный безветренный день, когда поверхность озера как бы излучает ослепительно-белое сверкание и легкие волнышки набегают на ровный песчаный берег. Этими светлыми, почти белыми песками, словно рамкой, окружено озеро. Наши глаза, привыкшие к живописным горным берегам, не находили здесь ни одного возвышения, даже деревья не росли на солончаковых берегах озера, даже трава особенная: низкорослые красноватые стебелечки, соленые на вкус, особенная солончаковая флора.

— Соленая лужа! — говорили мы пренебрежительно.

А между тем эти скучно-пустынные солончаковые пески озера заслуживали большего уважения хотя бы потому, что они были целебными. Матери и няньки, забрав бледных рахитичных детей, с утра отправлялись к берегу озера и зарывали их до шеи в теплый песок. Дети играли в песке, разрывали его до такой глубины, где он был влажным, и лепили из песка пирожки, куличики, воздвигали песчаные города и замки. Женщины заводили свои дремотно-монотонные разговоры.

Прикрыв голову войлочной шляпой, предохраняющей от солнцепека, надев на голое тело холстиновый летний костюмчик, я, держа на руках Ральку, отправлялся вслед за женщинами к озеру и по их примеру зарывал Ральку в песок до самой шеи.

Вначале Ралька не давалась, вертелась, вырывалась. Среди матерей и нянек мое появление со щенком в руках на целебных песках Смолина возбудило недовольство. Мне было указано, что собака, наверное, заразная, и предложено убираться подальше. Что ж! Я перешел на другое место, на границу нашего, подходившего к самым пескам огорода. Здесь песок не хуже, но тут я был на своей земле…

Постепенно Ралька привыкла и, повинуясь моим, крепко ее державшим рукам, задремывала, положив свою теплую, отмеченную черными пятнами голову на мое колено.

С того времени прошло больше полувека, и мне трудно вспомнить, о чем я тогда думал. Мои сверстники-одногодки играли в казаков-разбойников, в морских пиратов. На берегу Смолина, походившего на морской залив, эта игра была особенно заманчива. И, хотя мне очень хотелось играть с ними, я по соседству от женщин, такой же неподвижный и терпеливый, как они, просиживал долгие часы со своей горячо любимой Ралькой и пел тоненьким голоском:

Не знаю, лечение ли возымело действие или Ралька выросла за лето, но шишка настолько уменьшилась, что посторонний взгляд ее совсем не замечал. Но я-то знал, что шишка существует, и сильно опасался того момента, когда Ралька попадется на глаза отцу.

Это случилось вскоре после нашего осеннего переезда в город.

Выйдя во двор, отец заметил странную собачонку с мотающимися, как у лягавой, ушами и длинным хвостом.

— Это ж, как ее, Ралька? — спросил он, обращаясь к нам ко всем (мы собирались куда-то ехать). — Я же велел ее утопить!

Мать пожала плечами. Она ничего об этом не знала. Алексея не было, его уже призвали на военную службу. Сердце у меня отчаянно билось, во рту пересохло. Меня выручили брат и сестра. Они тут же наперебой стали рассказывать, как я все лето лечил Ральку, как вместе с няньками сидел на горячем песке.

Отец и мать переглянулись, и я понял, что все сойдет благополучно.

— А что ж, может, няня правильно говорила и тебя надо было бы пустить по медицинской части? — спросил отец, поглядев на меня тем своим взглядом, под действием которого мне самому хотелось, наподобие Ральки, вилять хвостом и тереться о его колени.

Часть вторая

ЗНАКОМСТВО С МАРКСОМ

Вулкан

Осенью 1914 года, незадолго до начала учения, мы заметили, что на главной улице Челябинска — Уфимской — каждый день появляется новый в нашем городе человек. Очевидно совершая ежедневные прогулки, он быстро проводил по тротуару. Смуглолицый, с черными усами и маленькой бородкой, он был еще совсем молод. На голове, откинутой назад, черкая с широкими круглыми полями шляпа-болеро, и под стать этой, впервые завезенной к нам в Челябинск, какой-то испанской шляпе, была и наружность незнакомца — тонкое, нервное лицо с выражением стремительности и вдохновения. Кто такой? И вдруг, когда начались занятия в реальном училище, мы с любопытством и интересом увидели, что незнакомец этот, теперь уже в форменном мундире, держа в руках классный журнал, вошел к нам в класс и оказался преподавателем русской словесности.

Андрей Алексеевич Стакен прибыл в Челябинск сразу же по окончании историко-филологического факультета столичного университета. Когда я, до начала курса, ткнулся в учебник словесности, история русской словесности показалась мне предметом до крайности скучным. Но Андрей Алексеевич, вместо вступления к своему курсу, без всякого предисловия, звучным голосом, соблюдая сложные особенности древнерусского произношения, прочел едва ли не наизусть начало «Слова о полку Игореве» и тут же истолковал нам, что «мыслию по древу» буквально означает «белкою по дереву», а метафорически под белкою следует подразумевать мысль. Так с первого урока история словесности стала у нас одним из любимых предметов.