Гремели битвы. Одни броненосцы тонули, другие поднимали красные флаги. Народное негодование все нарастало. Не случайно в один из летних дней в нашем саду появился нянькин племянник Конка из Златоуста, а мой отец поссорился с крупным чиновником Бельским.
Я не помню содержания ссоры, но, словно въявь, помню все, что ее сопровождало.
Мы с Алешей Бельским, моим сверстником, подбежав к садовому столику, за которым сидели наши отцы, стали свидетелями этой ссоры. Бельский, весь побагровев, встал с места и, грозя отцу пальцем, заговорил:
— Ты, брат, красный, ты красный!..
— А ты — черный! — ответил отец.
Бельский взял Алешку за руку и, круто повернувшись, ушел.
Я, конечно, ничего не понял. Бельский во время этого разговора был, мало сказать, красный, он был багровый, только редкие русые волосы выделялись над красным лицом. Отца же, с его черными волосами и черной бородой, скорее можно было назвать черным.
Только много позднее стал мне ясен этот спор.
Аппассионата
Для того чтобы попасть на озеро Тургояк, нужно неподалеку от станции Миасс проехать под полосатым шлагбаумом через железную дорогу. Путешествие это совершалось на странном, вышедшем из употребления экипаже, который у нас назывался «долгуша», его еще называли линейкой. Сиденья обращены на две стороны, едущие сидят спиной друг к другу, упираясь ногами в длинные подножки.
Запряженная парой долгуша катилась по широкой долине, с правой стороны ограниченной стеной Ильменского хребта, то заросшего лесом, то открытого. Видно, как высоко взбегают на его крутую стену крестьянские пашни и покосы. Мы проезжали мимо леса, и одна сосенка с круглой, как шар, вершиной одиноко стояла в поле, и весь лес смотрел на нее. Слева тоже горы, но не вытянутые в виде хребта, а отдельные, то лесистые, то скалистые, они сходились и расходились, обнимали друг друга и порою расступались, открывая далекий и мощный большой Урал…
А потом стемнело. Только черная зубчатая стена леса видна с той и другой стороны. Потом лес раздвинулся, показались огоньки изб, запахло навозом, молоком, огородами. Вот и село Тургояк, раскинувшееся по нагорьям, большое уральское село.
Утром мы пошли к озеру, трое детей с няней. Я был старший и потому убегал вперед. Убежишь, а потом, на встревоженный зов няни, вернешься. Тропинка под ногой кажется мягкой, она устлана прошлогодней сосновой хвоей. Мы прошли через маленькую рощицу, на болотистой черной земле которой росли березки и осины. Потом черная земля кончилась, начался сосняк. Он рос на дюне, точно невысокий вал, на полтора метра возвышающейся над болотом.
Я взбежал на вал, и сначала мне захотелось кинуться обратно. Из-за редких сосен, росших на этой образованной из гальки дюне, сразу стало видно все озеро.
Нет, оно не пряталось, оно раскрывалось все сразу, на все свои сорок — пятьдесят квадратных верст. Оно лежало среди высоких гор. Эти горы сами по себе были красивы, но в сочетании с озером, на первый взгляд казавшимся округлым, создавалась такая единственная в своем роде картина, что эта первая встреча с озером стала для меня откровением. Мне точно сообщили что-то, чего не можешь постичь, а тем более выразить, и в то же время знаешь, что это тебе уже сообщено, что до встречи с озером ты не знал чего-то самого главного в жизни…
Уральская природа, в которую я был укутан до этого, как в одеяло, и от широких складок его не отделял себя, вдруг предстала предо мной как существующая сама по себе, невыразимо прекрасная и — лучше Пушкина не скажешь! — равнодушная… Тут, наверное, впервые почувствовал я это равнодушие природы, и мне стало грустно.
Конечно, на берегу этого озера можно было так же, как и на берегу озера Ильмень, где мы часто бывали, выбрать плоский камешек и пустить по поверхности воды ряд веселых блинков. Можно было снять сандалии и ловить сачком мальков, плавающих на мелководье у берега. Я и отдавался этим счастливо-дремотным детским занятиям. Но, вдруг вздрогнув, оглядывался — ведь я бродил по границе сверкающей площади вод, раскинувшихся до поднимающихся к небу далеких темно-синих гор противоположного берега. Они не были берегом озера, они существовали сами по себе: черно-зеленая стена Соколиного хребта, на котором в отличие от Ильменского не видно ни одной пашни, ни одного покоса. А еще дальше за ним, за теми каменистыми вышками, что украшали Соколиный хребет, синели узлы большого Урала.
За семь верст видна на той стороне полоска прибоя, воздух так прозрачен, словно его совсем нет. Озеро искрилось под солнцем, оно меняло свой цвет. Иногда дальняя половина его вдруг покрывалась белыми гребешками — там дул ветер из ущелья, а у нас было тихо. Потом и до нас доходило волнение…
Каждое утро шли мы к озеру. По самому берегу его, прилегающему к селу, тянулась та самая, покрытая мелкой гладенькой галькой, полуверстовая дюна, образованная постоянным прибоем, с которой я впервые увидел озеро. Может быть, здесь когда-то озеро вдавалось глубоким заливом, доходившим до самого Ильменского хребта? Так думалось мне. Ведь только здесь озеро не было замкнуто в кольцо гор, только здесь оно отделено этой дюной от болотца, от пруда, от села, раскинувшегося за прудом, от всей той долины, за которой виден Ильменский хребет. Здесь единственное место, где могло раскинуться село, место, точно для него созданное…
Так началось знакомство с озером. Спустя некоторое время я заметил, что какие-то участки противоположного берега видны более отчетливо, они как бы лучше прорисованы. Это были полуострова, вдающиеся в озеро. Прижавшись к тому берегу и темной массой выделяясь на нем, виднелась сумрачная роща с остроконечными вершинами елок. Остров Веры. Называли его остров святой старой Веры. Он был отделен от противоположного берега только неглубоким проливом.
Неподалеку от острова Веры был другой, безымянный островок, похожий на торчащий из воды зеленый вихорок — это вершина подводной горы. Был на озере и еще один островок, светло-каменистый и ярко-зеленый, весь заросший малиной, его называли — остров Чаек.
Тургояк многоводен. Пруд образовался из его избыточной воды, которая по узкому протоку все время тихо отходит в сторону села. Пройдя под плотиной, где стоит мельница, этот проток превращается в ручей, который впадает в речку Миасс, протекающую у подножия Ильменского хребта. Там тоже хорошо, но мы в ту сторону ходим неохотно, и та сторона мало интересует нас. И болотце, и ручей, и река Миасс с ее заводями, и дощатый мост через реку — все это похоже на то, что я много раз видел и увижу еще.
А озеро, хотя я и видел его ежедневно, каждый раз внезапно удивляло меня. Точное чувство подсказывало мне, что никогда и нигде не увижу я больше такого чуда, откровенного чуда, не только каждый день, но и каждый час нового!
И была такая минута, когда я, выйдя на прибрежный хребет, вновь увидел озеро сквозь рыжие стволы сосен, и восхищение с такой силой охватило меня, что я не выдержал и пустился в пляс… Наверное, со стороны, очень забавна была моя фигура, в коротких штанишках и сандалиях на босу ногу, то подпрыгивающая с раскинутыми руками, то приседающая, а то взметывающаяся вправо и влево…
Однажды ночью меня разбудил крик сестры. Была гроза, гремел гром, и молния вспыхивала сразу во всех окнах. Сестра очень боялась грозы, зажмурившись, лезла под одеяло, под матрац и утверждала, что все-таки видит молнию. Мать и няня возились с ней, им было не до меня.
«А что с озером?» — подумал я.
Издали слышно было, как оно ревет. И вот, обув сандалии и накинув пальтишко, я побежал к озеру.
Такие грозы, наверное, бывают только на Урале. Гром грохотал не переставая, молнии пронизывали лес, который был бы освещен ярче, чем днем, если бы не потоки воды, лившиеся с неба. Я знал здесь каждый пенек, каждый корень, да к тому же все ежеминутно освещалось молниями. Но ветер гнал по дорожкам потоки воды, и добежать до озера было трудно. И я бежал к озеру, оно ревело, еще невидимое, ревело все громче, ветер оттуда становился все сильнее. Когда я подбежал к тому месту, где кончилось болотце, я вдруг почувствовал, что дождь стал лить как из ведра. Я взбежал на дюну и, схватившись за одно из деревьев, вдруг увидел, что это не дождь обдает меня с ног до головы, что это чудовищной величины волны, вздымающиеся на несколько сажен, взбегают на дюну и перекидываются через нее, сотрясая сосны, растущие на дюне, и грозя оторвать меня от дерева.