Григорович взобрался на палубу и взял под козырек.

— Честь имею доложить, герр коммандант, — хриплым шепотом доложил он. — Никого не нашел, только вот это лежало на камне.

Он вручил мне что-то, завернутое в мокрый листок бумаги. Я отнес находку в центральный пост и развернул. На штурманский стол выпали два комка размером со сливу. На первый взгляд они выглядели как почки ягненка, только были светлее. На заляпанной кровью бумаге имелась грубо нацарапанная синим карандашом надпись:

«Австрийские свиньи! Если вам нужно то, что еще осталось от вашего «короля», приходите и заберите!

Если отбросить подобные мелкие неприятности, 1916 год начался для нас вполне удачно. На третий день нового года нам на свое несчастье подвернулся близ Валоны французский эсминец. Мы второй день крейсировали у побережья Албании с задачей препятствовать конвоям, переправляющих из Италии солдат. После полудня мы находились в восьми милях от берега, к северо-западу от двухгорбого острова Сасено, на подходах в Валоне. Светило бледное солнце, волнение едва ощущалось, но с гор дул холодный ветер, и время от времени море заволакивала пелена ледяной измороси. Около 14.30 впередсмотрящие заметили дымы на западе. Вскоре показались верхушки мачт: по меньшей мере пять кораблей направлялись прямо на нас. Я дал сигнал к погружению, и через пять минут уже обозревал цели в перископ. Конвой состоял из двухтрубного лайнера с серым корпусом, водоизмещением примерно в восемь тысяч тонн, и четырех транспортов с эскортом из двух эсминцев. Когда дистанция уменьшилась, я смог повнимательнее рассмотреть военные корабли. Один эсминец был итальянским, типа «Нембо». Второй — безошибочно французской постройки, с двумя парами тонких, высоких труб, разбитых попарно.

Крышки торпедных аппаратов открыли, а переносные кнопки огня подвесили перед перископом. Последние были моей разработкой, и сделаны за мой счет: пара кнопок, соединенных проводом с аппаратом, чтобы я мог целиться и выпускать торпеды сам, не теряя драгоценные секунды на передачу приказа.

Я поднял перископ и огляделся. Теперь от левой скулы лайнера нас отделяло метров пятьсот. Судя по буруну, шел он на скорости около двенадцати узлов, и явно осуществлял перевозку войск, поскольку поручни облепляла толпа одетых в темно-зеленые мундиры итальянских пехотинцев. Я опустил перископ и повернул лодку на двадцать пять градусов влево, ложась на боевой курс. Дистанция уменьшилась до четырехсот метров. Я снова поднял перископ, прицелился и как только счел угол упреждения верным, нажал кнопку запуска правой торпеды. Перед перископом заплясали пузыри воздуха. Я отсчитал до пяти — важно не выпускать обе торпеды слишком быстро друг за другом, — но едва собрался нажать «пуск» для аппарата левого борта, как море вспенилось фонтанами брызг. Итальянцы заметили перископ принялись палить по нам из винтовок. Я проворно опустил оптику — труба перископа была не толще рукоятки метлы, а дистанция превышала триста метров, но с учетом доброй тысячи стрелков, опустошающих магазины, чисто математическая вероятность попадания была весьма велика. Перископ на U-13 только один — выведи его из строя, и мы ослепли.

Мы считали и ждали, но взрыва не последовало — торпеда прошла мимо. Проведя лодку под строем конвоя на глубине пятнадцати метров, я подвсплыл через пару минут с другой стороны. Создавалось впечатление, что моральный эффект получился не менее сокрушительным, чем попадание. Конвой рассыпался, два грузовых парохода в спешке столкнулись. Они вальсировали, как пара совокупляющихся скорпионов. Я подумывал выпустить в них оставшуюся торпеду, когда в поле зрения всплыла цель получше — французский эсминец проносился мимо на добрых двадцати узлах, пыхая дымом из своих веретенообразных труб. Не берусь сказать, руководил ли мной инстинкт — делать расчеты дистанции, угла и скорости времени не было уж точно. Я просто надавил кнопку, увидел как торпеда начала бег, после чего ушел глубже, не ожидая ничего особенного. То был, как это называется, выстрел наудачу, поэтому никто не удивился сильнее меня, когда спустя секунд десять или около того лодку встряхнуло от взрыва торпеды. Экипаж разразился криками, я же вышел из-за перископа скромно улыбаясь и делая вид, что так и было задумано. Минуты через две мы поднялись посмотреть, на время как раз достаточное, чтобы я полюбовался на «француза» — тот стоял в облаке дыма и пара, и уже значительно осел на корму. Потом мы опустились на двадцать метров, и вовремя, потому как несколько секунд спустя послышался шум винтов, и глубинная бомба разорвалась достаточно близко, чтобы разлетелись стекла двух фонарей, а гирокомпас вышел из строя. Следующие пять минут экипаж был занят тем, что осушал правый аппарат и загружал в него нашу единственную запасную торпеду. Но к моменту, когда мы вновь обрели боеготовность, от кораблей конвоя остались только размытые силуэты на темнеющем горизонте, деревянные обломки, несколько мешков с углем и спасательный жилет. По мере угасания дня ледяные шквалы усиливались, поэтому мы развернулись и пошли домой.

До Бокке мы добрались назавтра к полудню, и были встречены новостью, что один из наших гидропланов видел, как некий французский эсминец затонул накануне вечером во время попытки дотащить его на буксире до Бриндизи. Во время войны я так и не узнал, как назывался корабль, а после восемнадцатого года у меня других забот было по горло. Но несколько недель назад мой юный друг Кевин Скалли посетил справочную библиотеку в Суонси и сделал несколько выписок насчет французских кораблей. Выяснилось, что эсминец «Турко», 530 тонн, был потоплен подводной лодкой в южной Адриатике 3 января 1916 г. Полагаю, это был мой.

По приходу в Каттаро нас построили на борту дивизионного флагмана, где нас поздравил с победой эрцгерцог Фердинанд Сальватор, главнокомандующий балканской группой войск, который оказался с визитом в Бокке.

— Прохазка? Как понимаю, вы чех?

Я задумался на миг. Да, родился я чехом, но пятнадцать лет был австрийским офицером, а это значит, не имел национальности. Однако эрцгерцога, похоже, национальный вопрос сильно интересовал, да и противоречить члену императорской фамилии неблагоразумно.

— Да, ваше императорское высочество. Честь имею доложить, что я чех, но офицер дома Австрии.

Впечатление создавалось такое, что этот слегка нестандартный ответ замкнул два проводка в голове у эрцгерцога. По лицу его промелькнуло выражение тревоги, но лишь на мгновение.

— Ага, ясно… Очень хорошо, э-э… Замечательно. А теперь скажите, как давно вы чех?

— Ну, ваше императорское высочество… Если честно, то с рождения.

— С рождения, говорите? Удивительно, просто необычайно. А не подскажете, когда вы решили им стать?

Тут нить разговора начала от меня ускользать.

— Хм… Я… Ну, вообще-то за меня решение принимали родители, ваше императорское высочество.

— Родители? Превосходно! Чудесно! И как они поживают?

— Честь имею доложить, что батюшка мой в весьма добром здравии, а вот матушка в одна тысяча девятьсот втором скончалась.

— В тысяча девятьсот втором? Восхитительно, рад это слышать! Так, Покорны, передайте ей мои соболезнования и пожелание скорейшего выздоровления!

Эрцгерцог и его адъютант, генерал Герман Штольп фон Клобучар, несколько позже погрузились вместе с нами на U-13. Эрцгерцог был очень впечатлен, адъютант — куда менее. Он ответ меня в сторонку, возбужденно постукивая хлыстом по полам шинели.

— Герр лейтенант, — пророкотал генерал. — Должен с глубочайшим неудовольствием заметить, что на борту вверенной вам лодки подчиненные не обращаются к командиру с уставным «разрешите покорнейше доложить» и не стоят по стойке «смирно» на расстоянии трех шагов, пока офицер не подтвердит получение доклада.

— Но герр генерал, это едва ли разумно во время погружения…

— Молчать! — рявкнул фон Клобучар. — День, когда с нижними чинами начнут обращаться как с разумными созданиями, станет последним днем нашей старой Австрии!