Не доходя до Поморской, от процессии отделились Рыбаков и Ситников. Они побежали известить о похоронах Илюшу. Об этом долго спорили его ближайшие друзья. Иные полагали, что следует скрыть от Илюши смерть Ани до тех пор, пока он окончательно не оправится от болезни, но Рыбаков настоял на том, что он должен знать всё. Так решено было меж ним и Гесей под уличным фонарем. Он снял с Геси тяжелую обязанность говорить с братом, хоть она и противилась из гордого упрямства. Теперь вместе с Ситниковым Рыбаков шел выполнять свою неприятную миссию.

Илюша сидел на кровати бледный и осунувшийся. Болезнь ушла, но оставила в теле нудящую слабость. Он сидел и, оглядывая переставший качаться мир, готовился сызнова вступить в него, чтобы сызнова начать с ним спор за право мыслить и поступать.

Тогда-то и вошли к нему друзья и принесли ошеломляющее известие. Софья Моисеевна была тут же и покалывала юркой иголкой шляпку, за которой должна была сегодня зайти заказчица. Внезапно игла остановилась и тут же ткнулась прямо в мякоть пальца. Возле носика её показалась красная капелька, тотчас же, впрочем, смытая часто закапавшими слезами. Шляпка упала на пол, Софья Моисеевна, не глядя на неё, кинулась к сыну. Она обняла его и так цепко прижала к себе, будто обороняла от кого-то.

Сцена эта длилась, однако, недолго. Отстранив мать, Илюша поднялся на ноги и, качаясь, пошел к висевшей в углу шинели. Софья Моисеевна кинулась за ним следом, вцепилась в полы шинели:

— Иленька, сынок, ты же нездоров ещё, тебе нельзя на улицу, тебе не дойти…

Илюша посмотрел на неё пустыми глазами и отнял шинель. Видя, что его не остановить, Софья Моисеевна кинулась к соседям и спустя минуту вернулась, держа в руках валенки.

— Надень, ты простудишься в башмаках, — говорила она, всхлипывая и нагибаясь к его ногам.

С помощью Рыбакова она заставила Илюшу надеть валенки. Ситников, подозрительно откашливаясь, отвернулся к окну.

Через несколько минут Илюша и его провожатые были на улице. Следом за ними выскочила из ворот и Софья Моисеевна. Разве она могла оставить сына в такую минуту? Данька, вернувшийся из школы и заставший дома переполох, тотчас закинул книги под кровать и пустился следом за остальными. Он даже не прикрыл двери в сени, и холодный ветер, ворвавшись в пустые комнаты, покатил под стол забытую на полу шляпку.

Меж тем процессия подвигалась к кладбищу. Отойдя от центра города, гимназисты запели «Вы жертвою пали». Вся колонна учащихся подхватила. Педагоги бросились было к ним с уговорами «прекратить безобразие», но ничего не могли поделать.

Они шли, взявшись за руки, посредине дороги и пели. Сами собой выпрямлялись спины, сами собой вскидывались вверх головы. Они смотрели в низкое ветреное небо, и лица их были строги и чисты.

Появилась большая группа ссыльных. На кладбище гимназисты пробились к гробу и положили на него венок. Венок оставался на месте во всё время похоронной церемонии, но лента с недозволительно дерзкой надписью исчезла очень скоро. Её утащил, изловчившись, Алексей Модестович Соловьев.

Какой-то полнотелый рыбнорядец, чья лавка находилась неподалеку от тороповской, пытался произнести соболезнующее слово. Он упомянул о «тяжкой утрате», о «злой болезни, без времени унесшей в могилу молодую жизнь», но из толпы гимназистов вдруг закричали:

— Ложь! Всё это ложь!.. Вы сами её сгубили… Вы сгубили… Проклятые губители… Вы убили и теперь лжете!..

Толпа дрогнула и онемела. Оратор сбился и, утирая платком красное, разом вспотевшее лицо, укрылся за чьими-то спинами. Илюша, всё ещё крича: «Ложь! Это ложь!..», — вырвался вперед. Судорожно размахивая руками, он силился сказать что-то ещё, но голос сорвался. Ослабевший от болезни и внезапных волнений дня, он покачнулся и упал возле самой могилы в обморок.

Гимназисты хлынули к могиле, оттеснили от неё растерянных священнослужителей и приказчиков. Они окружили гроб и овладели им. Рыбаков в бесконтрольном порыве полез на соседний памятник. Десятки рук услужливо помогли ему взобраться на гранитные ступени. Рыбаков взмахнул фуражкой, и все мгновенно затихло. Впервые в жизни он стоял над многоголовой толпой, впервые должен был выразить всё, чем она была взволнована и привлечена сюда. По лицу его пошли багровые пятна, горло перехватила вязкая спазма немоты. Но он упрямо мотнул головой и, вскинув её, звонко, на все кладбище выкрикнул:

— Ложь, товарищи! Здесь было прознесено слово «ложь», Да, это так. Всё, что здесь происходит, — это гнуснейшая, позорнейшая, издевательская ложь! Товарищи! Да будет вам известно — не было никакой болезни, и совсем не в этом дело. Вот у меня в руках предсмертное письмо умершей. — Рыбаков выхватил из-за пазухи смятые листки. — Вот! Смотрите! Читайте! Она добровольно ушла из жизни. Она покончила с собой, потому что наклонности её и стремления были задавлены окружающей средой, в которой она жила, и школой, в которой она училась. Это вторая жертва в течение последних дней. Не довольно ли, товарищи, не пора ли сказать в лицо нашим палачам и мучителям, что мы не можем, не хотим больше позорно сносить угнетение, что мы будем отныне с ними бороться изо всех сил, бороться на жизнь и смерть!..

Рыбаков судорожно сжал кулак и взмахнул им в воздухе, грозя невидимому врагу. Он оглядел жарко дышащую ему в лицо толпу товарищей и за её границами увидел широкие ворота кладбища. Ворота были распахнуты настежь, и от них, придерживая на ходу шашки, бежали городовые. Впереди них, блестя туго затянутым поясом, тяжело трусил грузный багроволицый пристав.

Глава девятая

МАЙМАКСА

Рыбаков спешил. Идти было далеко — почти через весь город, потом через реку Кузнечиху в пригородную Соломбалу, а там ещё в край её, к лесопильному заводу Макарова.

Рыбаков был в черном поношенном полупальто и в суконной кепке. Раньше, в отличие от гимназической формы, это одеяние называлось у него штатским. Теперь оно никакого особого названия не имело, так как стало каждодневной одеждой Рыбакова. Серую гимназическую шинель он снял больше трех месяцев тому назад, снял, чтобы никогда больше не надевать её. Он не один принужден был снять форменную шинель. Участь его разделили восемнадцать гимназистов.

…Это был разгром, настоящий разгром. При помощи приехавшего из Петербурга с ревизией инспектора учебного округа и местных властей Аркадию Борисовичу (хотя позже его и перевели в другую гимназию) удалось быстро привести в порядок «вверенное ему учебное заведение».

Бурные перемены коснулись не только классов, но и учительской. Степану Степановичу, окончательно поссорившемуся с директором и принявшему сторону исключенного Никишина, было предложено подать в отставку, несмотря на то что до пенсии за выслугу лет ему оставалось всего несколько месяцев. Словесник Малецкий был спешно переведен в Сибирь, в Тобольскую гимназию. Что касается гимназического комитета, то он был уничтожен, а составлявшие его бунтовщики и вольнодумцы разогнаны. Рыбакова, Ситникова, Илюшу, Мишку Соболя исключили из гимназии с волчьими билетами, закрывающими им доступ во все учебные заведения империи. Остальным исключенным, в числе которых оказался и Фетисов, было предоставлено право держать весной экстерном, и начальство имело достаточно времени, чтобы подумать, кого из строптивых учеников провалить и кого, снисходя к положению, занимаемому в обществе их родителями, пропустить. Родитель Краснова — главный врач местной больницы, лечивший и губернатора, и полицмейстера, был настолько уважаем, что дело, его сына замяли, и Красков остался в гимназии. Выкрутился как-то и Моршнев — приятель и одноклассник Мишки Соболя. Эти уцелевшие и начали кропотливую и осторожную работу по восстановлению разгромленных гимназических организаций.