А Бредихин уже отскочил от него и напал на Никишина, для начала сильно толкнув его в плечо.

— Но-но, — рыкнул Никишин угрожающе и схватил Бредихина за руку повыше локтя. — Легче на поворотах, младенец…

— Ах так, — вскинулся Бредихин. — И ты желаешь получить? Пожалуйста.

Он обхватил Никишина поперек туловища, пытаясь приподнять и опрокинуть на пол. Но повалить грузного и сильного Никишина было не так-то просто. Упершись в подбородок противника обеими ладонями, Никишин оторвал и отбросил его от себя. Бредихин упал на кровать, но тотчас вскочил и навалился на поднявшегося с полу Ситникова. Никишин пришел на помощь Ситникову и все трое завозились, топчась по комнате, кряхтя и опрокидывая стулья. Когда минут двадцать спустя вся эта кутерьма прекратилась, никто из троих не смог бы вспомнить, как и почему она началась. Они стояли запыхавшиеся, растрепанные, громко дыша и приводя в порядок одежду. Глаза их весело поблескивали. Бредихин подергал за нитки, болтающиеся на курточке Ситникова:

— Вот тебе завтра ваш Петроний, или как его, пропишет за оторванную пуговицу. Он из тебя отбивную с луком сработает.

— Пришью до завтра, — сказал Ситников небрежно.

— Вишь ты, — усмехнулся Бредихин. — Не запугаешь, значит? Это ладно. — Он быстро обвел комнатку зоркими, прищуренными глазами. — Ну, коли так, получай за храбрость.

Он нагнулся и, подняв закатившуюся к порогу пуговицу, отдал её Ситникову. Потом с маху уселся на кровать, задребезжавшую хлипкими пружинами, и подтянул выше колен мягкие пимы.

— Ну что, поморы, как жить дальше будем?

— А ты сам как думаешь, мудрец?

Никишин остановился возле кровати и, взявшись обеими руками за её железную спинку, иронически поглядел на Бредихина сверху вниз.

— Я? — тотчас и с живостью отозвался Бредихин. — А что я? Вот мореходку кончу весной — и айда в море. А там…

Бредихин широко взмахнул рукой, словно открывая взорам друзей дальние морские просторы.

— Да. Хорошо это, — сказал со вздохом Ситников.

Он стал у печки, прижавшись спиной к её теплому округлому боку, и поднял голову, будто вглядываясь в распахнутые Бредихиным просторные дали.

— У тебя вот прямой путь. Ясный. Море, далекие страны, может новые, неоткрытые земли…

Маленькое личико Ситникова со впалыми сероватыми щеками стало задумчивым.

— Да. Хорошо это, — повторил он тихо и прибавил, наклонив голову набок, словно извиняясь: — А я, ребята, в учителя думаю.

— В учителя? — пожал плечами Никишин. — Но такой профессии, по-моему, не существует. В России во всяком случае.

— Что-то ты того, — сказал Бредихин, поводя пальцем вокруг головы. — Рехнулся малость. Как же не существует, когда в одной твоей богоспасаемой гимназии верных два десятка учителей, если не больше?

— Учителей? — прищурился Никишин.

— А кого же, по-твоему?

— По-моему? По-моему, чиновников, самых обыкновенных чиновников, которые ничем, абсолютно ничем не отличаются от чиновников любого другого ведомства или департамента. Тот же куцый мундир, та же обывательская мелкая душонка, та же тухлая обыденщина и как высшая мечта — к Новому году Анну на шею или Станислава в петлицу и по протекции какой-нибудь именитой тетушки повышение в должности. И заметьте, всё это в лучшем случае, а в худшем — это махровый черносотенец и тайный агент охранки.

— Портретик ничего, — усмехнулся Бредихин. — И в общем довольно похоже. Что скажешь, Павлуха?

Ситников передернул худенькими плечами:

— Но не все же такие. Есть же люди, у которых идеалы…

— Что, что? — перебил Никишин. — Идеалы? Ах, это которые — сейте разумное, доброе, вечное? Да?

— Да. Именно. Да. Сеять разумное, доброе… — подхватил с горячностью Ситников, но Никишин не дал ему докончить:

— Позволь, позволь. Это кто же будет, по-твоему, сеять? Петроний? Адам Адамович или Прокопус Галах? Они, значит, будут внушать тебе высокие идеи добра и справедливости? Их ты считаешь своими учителями?

— Нет! — выкрикнул Ситников тоненьким, вздрагивающим голоском. — Нет. Сто раз нет. Но именно потому, что они, вот такие, существуют, мы и должны идти…

— Ну и иди, — зло проворчал Никишин.

— И пойду, — выговорил Ситников запальчиво.

Никишин посмотрел в ситниковское взволнованное лицо и отвернулся. Взгляд его упал на Бредихина, который, сидя на кровати, поглядывал то на одного спорщика, то на другого. Никишин сердито уставился на него и с силой тряхнул спинку кровати, за которую держался во всё время перепалки с Ситниковым.

— И иди, — повторил он отрывисто и принялся закуривать.

— Иди, иди, — передразнил Бредихин, поворачиваясь к Никишину. — Ты вот все других подталкиваешь. А интересно знать, куда ты сам пойдешь?

— Он в ниспровергатели поступит, — сказал Ситников с неожиданной для него ядовитостью.

Бредихин засмеялся:

— Вот такой-то профессии уж и подавно не существует.

Никишин молча закурил, выпустил густой клуб дыма и, уставясь в него неподвижными глазами, сказал негромко и серьезно:

— Я думаю, что уже существует.

Он снова принялся вышагивать из угла в угол. Некоторое время все трое молчали. Бредихин, сидя на кровати и обняв руками колени, начал тихонько мурлыкать «Славное море, священный Байкал…». Сперва ни один из замолкших спорщиков как будто не замечал этого. Но мало-помалу песня крепла и звучала всё уверенней и сильней. Скоро её словно обнял густой басок Никишина, а затем вплелся в песню и высокий тенорок Ситникова. По тому, как слаженно звучали голоса, видно было, что все трое любили петь и часто так певали. После «Байкала» пели «Из страны, страны далекой», «В реке бежит гремучий вал». Потом Ситников затянул свою любимую:

Глядя на поющих, на их несколько торжественные лица, трудно было бы сказать, что несколько минут тому назад они спорили, горячились, ядовито подтрунивали друг над другом. А спустя ещё час они, оставив пение, уселись у заваленного книгами и тетрадями стола Никишина; Сам Никишин ушел на хозяйскую половину и вернулся с большой тарелкой, обдирным хлебом и тремя вилками.

— А-а, трещечка, — обрадовался Бредихин, сунув нос в тарелку.

— Узнал землячку, — усмехнулся Никишин.