Степан Степанович поднял густые серебряные брови и оглядел амфитеатр.

— Я полагаю, что никто из присутствующих здесь учащихся не скажет, что я когда-либо обманывал вас.

Никто этого сказать в самом деле не мог. Степан Степанович сделал шаг вперед, взял ближайшего к нему гимназиста за плечо и, повернув к себе спиной, чуть-чуть подтолкнул к лестнице.

— Идите, идите, — сказал он спокойно и повелительно. — Будем говорить завтра, и, надеюсь, в более мирной обстановке.

Обращение Степана Степановича произвело сильное действие. В сущности говоря, он имел дело со слушателями, которые хотели, которые жаждали молодо и горячо верить. Едва обратились к ним с человеческими словами, едва заговорили с ними честно и прямо, как это уже и успокоило и окрылило их. Кроме того, невольная задержка сбила общий порыв. Нерешенная в первом движении забастовка в следующую минуту отменилась как-то сама собой. Руководители гимназических организаций по непривычке к подобного рода действиям не смогли сразу овладеть движением. На вчерашнем заседании забастовку решено было начать после третьего урока, с тем чтобы в утренние часы подготовить её. Теперь, когда подготовка сделалась сама собой и цель мгновенно и неожиданно приблизилась, они растерялись. Они были в нерешительности: придерживаться ли разработанного вчера плана или, мгновенно изменив тактику, вместе с другими идти неожиданно открывшимся путем. Они колебались. Они были разъединены в увлекшей их толпе, каждый должен был самостоятельно решить представшую перед ним задачу, притом немедля. Всё это не могло привести к объединению действий, к единому решению. Момент был упущен. Гимназисты расходились по классам.

Между тем педагоги в этот критический момент действовали дружней, осмотрительней и быстрей. Они не дали гимназистам ни одной минуты передышки. Едва классы заполнились, как преподаватели заняли свои места, немедля начали объяснения, обходили парты, понуждая записывать множество сведений. Они не давали ученикам ни минуты передышки, настойчиво и искусно вгоняя их сознание и будничное русло, заполняя его, загружая, притупляя.

Особую расторопность выказал Алексей Модестович Соловьев. В качестве секретаря педагогического совета он как бы заменил запершегося в кабинете Аркадия Борисовича и действовал с большой ловкостью. По его распоряжению сторожа звонили на урок раньше, а до окончании урока — позже назначенного времени, сокращая этим перемены, во время которых могли бы возникнуть сговоры и обсуждения событий дня. По его же предложению классные наставники занимали на переменах наиболее строптивых гимназистов различными поручениями. Кого посылали в физический кабинет починить какие-то приборы, кого в библиотеку, кого за учебными пособиями.

Педагоги во многом успели в своих стараниях. Внешне школьная жизнь втиснута была в будничную колею, потекла как бы с обыденной ровностью. Только седьмой класс — центр деятельности гимназического комитета, — ставший благодаря существованию группы Любовича ареной внутренней борьбы в среде самих гимназистов, был менее спокоен, чем остальные. Виной тому, помимо указанных причин, было ещё и то обстоятельство, что именно в этом классе находились оба участника бурной утренней сцены. Нынче, впрочем, места их пустовали. И Никишин и Андрюша Соколовский ушли с первого же урока. Никишин проделал это с злой и остервенелой нарочитостью, швырнув перед уходом учебники на учительский стол. Андрюша исчез незаметно. Судьба этого отверженца встала вдруг в центр всеобщего внимания. Недоверие и холодок, окружавшие его прежде, сменились жарким сочувствием. Внезапно всем стала ясна его мучительная роль во время пребывания в гимназии. Его искали. Во время второй перемены Мишка Соболь сбегал даже на директорскую квартиру, находившуюся в соседнем с гимназией доме, и пытался вызвать Андрюшу с черного хода.

Однако ни, дома, ни в гимназии Андрюши не разыскали. Не появился он и на другой день, и на третий. Не встречали его и в городе. Никто не знал, где он и что с ним.

Только один человек во всем городе осведомлен был о судьбе Андрюши. В жилетном кармане его, под плотным синим сукном, лежал клочок тетрадной бумаги с торопливыми карандашными каракулями:

«Я вам дал месячный срок. Вы не выдержали искуса. Слабая надежда вернуть отца не оправдалась. Вы остались верны своей скотски-ограниченной философий, своим жандармским принципам, своему мертвящему педантизму. Что ж — значит, у меня нет больше отца. По зрелом размышлении я решил отменить свою смертную казнь в вашем кабинете. Пусть этот кабинет будет местом постоянной казни для вас самих. Я решил начать новую жизнь, и ей я хочу быть обязанным только себе самому. Вы не смогли дать мне жизнь — я беру её сам. Я ухожу навсегда. Я ненавижу вас и всё, что вас окружает. Прощайте.

Андрей».

В течение дня к Никишину заходили Рыбаков, Ситников, Мишка Соболь, Моршнев. Они пытались разговорить Никишина, развлечь, вытащить на улицу, приглашали к себе. Никишин отмахивался от настоятельных уговоров и приглашений, курил одну за другой дешевые, вонючие папиросы «Трезвон», потом ложился на кровать и, повернувшись лицом к стене, молчал. Если он и нарушал свое каменное молчание, то лишь затем, чтобы буркнуть: «Оставьте вы» или: «Подите к черту». Пришедшего под вечер восьмиклассника Фетисова он и вовсе не впустил в комнату, сказав из-за закрытой на крючок двери, что ложится спать.

Позже всех явился Бредихин. Никишин и его хотел спровадить так же, как Фетисова, но это оказалось не так-то легко.

— Не дури, — сказал Бредихин в ответ на заявление Никишина, что он ложится спать. — Открывай дверь. Я всё равно не уйду.

Никишин поворчал, но всё же открыл двери. Неслышно ступая своими мягкими оленьими пимами, Бредихин шагнул за порог и, стянув с головы длинноухий чебак, сел возле окна на шаткий стул. Против обыкновения, он не шумел, не восклицал, даже мало двигался. Сидя на стуле, он минуту-другую следил за шагающим по комнате Никишиным, потом сказал внушительно:

— Дело есть.

— Мне наплевать на все дела, вместе взятые, — сказал Никишин угрюмо.

— Вижу, — отозвался Бредихин неодобрительно.

— Ну а видишь, так чего лезешь?

Бредихин посмотрел на Никишина и сказал:

— Большое, настоящее дело. Слышишь?

Никишин презрительно плюнул в угол. Он был полон презрения ко всему сущему, к людям, к их делам и их словам. Бредихин видел это, но не изменил своей решительности. Не спуская глаз с Никишина и следя за каждым его движением, точно гипнотизируя его, он заговорил негромко и медленно:

— Мой батька в течение двадцати лет вёл дневник, с которым не расставался ни в плавании, ни дома. Последняя запись сделана накануне смерти у костра на пути к Мурманскому берегу. Знаешь, какими словами кончается запись? «Мурман стократ воздаст за положенные на него труды и средства. Север ждет своего хозяина».

Бредихин вдруг вскочил и, разом потеряв всю солидность, забегал по комнате, замахал руками, заговорил захлебываясь:

— Север ждет своего хозяина! Ты понимаешь это или не понимаешь? Ты оглянись вокруг. Ты пойми, о чем идет речь. Ведь одна, Архангельская губерния больше Франции и Англии, вместе взятых. Махина. Глыбища. А если эту глыбищу обработать, обгранить, отшлифовать, она ж бриллиантом засверкает. Разве кто знает, какие в нем богатства таятся? Разве это можно представить себе? Пространства неоглядные, недра неизведанные, леса немереные, зверя и рыбы косяки необозримые! Скликай людей! Строй гавани! Ставь города! Заводи пароходы, тральщики! Черпай чистое золото. Бери его ковшами, ведрами, сорокаведерными бочками. А того мало — шагай дальше на север. По холодным морям, по вечным льдам. По белым пятнам. Стирай их. Заселяй древний Грумант. Иди к полюсу, черт побери. Водружай над землей свой флаг. Будь хозяином ей! А? Никола! Помор! Чертова душа! Да разве ж эта гигантская задача не зажигает твоего сердца? Плюнь ты, друг, на всякие там настроения. Заодно и на гимназию твою собачью. Конешно, паршиво, у тебя на душе. Вышла, понимаешь, гадость. Ну и черт с ней. Что ж из-за этого слякоть на душе разводить. Иди на мороз. Чтоб дальняя дорога, и ледок чтоб под ногами похрустывал, чтоб ноги версты меряли, грудь простором дышала, а душа песни пела. Может, оно даже и к лучшему, что так у тебя с гимназией получилось. Всё равно тебе в ней не житье, будь она трижды неладна. Оставь её. Иди в мир. Весной я кончаю мореходку. Подадимся на Мурман или в экспедицию какую-нибудь увяжемся. Приложим руки к настоящему делу, которое всякому честь сделает. Разве не стоит жить, когда такое под руками есть? Разве не загорится сердце на такое? А?