Изменить стиль страницы

Новиков оглядел Рыбакова, будто в последний раз к нему примерялся. Рыбаков стоял сосредоточенный и взволнованный. Он понимал далеко не всё из того, что говорил Новиков. Но одно он понимал — это то, что преподавание арифметики в неизвестной ещё ему рабочей школе есть нечто особое, не схожее с преподаванием арифметики в гимназии или ином каком-нибудь месте. Он не просил дальнейших и более подробных объяснений. Новиковская манера общения как-то затрудняла эти подробные выспрашивания. Новиков недоговаривал обычно всего до конца. Он как бы бросал Рыбакова в открытую воду и говорил «плыви». Правда, он всегда при этом стоял возле и не давал тонуть, но все же это был самый трудный из всех способов обучения плаванию. Самое лучшее в этом способе было то, что он сразу давал ощущение стихии, в которую пловец погружался с первой же минуты, и возбуждал невольную энергию. Она пульсировала, как кровь. Она толкала впёред… Он прочел где-то: «Я узнал величайшее счастье, какое может испытать человек, я узнал, куда идти». Новиков принес ему будущее, указывая пути к нему, и он тотчас вырвался из мучительной паутины, в которой бились его товарищи…

Рыбаков стоял перед самодельной доской и писал: «Купец купил 40 аршин материи по 90 копеек за аршин и 30 аршин материи по 50 копеек. Первую он продавал по 1 рублю 30 копеек за аршин, а вторую по 80 копеек. Сколько прибыли получил купец от продажи всей материи?»

Рыбаков положил мел и обернулся. Ученики усердствовали над задачей, вышептывая про себя её, условие. Самому младшему из них было девятнадцать, самому старшему — шестьдесят один.

Задача была трудной. Яша Полозов, тот самый Яша Полозов, который четверть часа тому назад встретил учителя у биржи и показался таким радостным и оживленным, сейчас, беспокойно поеживаясь, натужливо морщил широкий бледный лоб. Все усилия, все трудности преодоления явственно отпечатлевались на его молодом лице. Он был порывист и, видимо, неусидчив. Ему хотелось решить задачу сразу, слету. Это нетерпеливое желание, это внутреннее движение ощущалось в нем физически. Его угловатое, худенькое тело исполнено было стремительности, и сквозь горячие быстрые глаза, как сквозь окна в доме, можно было, казалось, видеть все, что кружится в его голове, — все мысли, все жадные порывы знать, владеть незнаемым, немедля разрешить все неразрешенное. Он затрачивал на задачу огромное количество энергии, зато почти всегда приходил к решению первым, хотя ответ был и не всегда правильным. Догадка приходила к нему по большей части вдруг и неожиданно, так что он вскрикивал иной раз от внезапного её ожога. Но если её не было, если решение не давалось, он бледнел от огорчения, будто его посетила непоправимая беда.

Сосед Яши Полозова, старый пильщик Аверьян Заборщиков, представлял собой полную его противоположность. Он был грузен и малоподвижен. Черты его лица, казалось, вырезаны были из бурой сосновой коры. Мясистый нос, оседланный тяжелыми медными очками, грушей повисал над полуседой дремучей бородой. Прежде чем приступить к задаче, он медленно расправлял тетрадь, выглаживал её широкой ладонью, как доску рубанком, и долго слюнил карандаш, внимательно оглядывая его, будто соображая, можно ли довериться такому хрупкому и ненадежному инструменту. Только решив, что можно, он, не торопясь, опускал карандаш на бумагу, но и тут не спешил и долго ещё держал его на месте, обдумывая всё, что нужно написать. На правой руке старика не хватало двух пальцев, но остальные три, залубенелые от полувековой работы, держали карандаш цепко, как железные клещи.

Молодой Полозов торопился, будто боясь, что его века не хватит на всё неузнанное. Старик Заборщиков шел не торопясь, будто впереди у него было два века. Полозов часто ошибался, торопясь решить задачу первым. Заборщиков, раз что-нибудь выучив, уже никогда не забывал. Подобно Полозову, он одолевал задачу, словно брал неприступную крепость, но, уже одолев её, садился в завоеванной крепости так прочно, что выбить его оттуда не было никакой возможности.

Такие разные с первого взгляда, Полозов и Заборщиков были, однако, людьми одного корня, и это сразу увиделось Рыбакову. Разное их упорство вело к одному и расширяло границы простых арифметических правил, разрывало их, как плечи великана разрывают тесное, на малый рост шитое платье.

Уже на пятом уроке Рыбаков неожиданно для себя вышел вместе с ними за строгие границы четырех действий арифметики. Случилось это как раз при решении задачи, в которой оборотливый купец покупал материю по девяносто копеек и продавал по рубль тридцать.

Задача, по всей видимости, решалась в пять действий и заключала следующие пять вопросов: сколько получил купец прибыли с одного аршина материи первого сорта? сколько — с 40 аршин? сколько — с одного аршина материи второго сорта? сколько — с 30 аршин? и наконец сколько прибыли получил купец от продажи всей материи?

После наводящих разъяснений Рыбакова задача была благополучно разрешена. Заборщиков усердно выписал все пять вопросов, потом оглядел тетрадь, как оглядывает победитель поле битвы, потом вдруг задумался, глянул в окно, а за окном как раз торчала вывеска заводской лавки, потом послюнил карандаш и, злобно на него нажимая, приписал: «И шестой вопрос, спрашивается, между прочим, на сколько купчишка рабочий народ нагрел и насколько его брюшина подросла? А также задача неправильная из-за того, что ежели указанный мироед укупит товар по девять гривен аршин, то продаст не меньше, как по два целковых, хотя рабочий человек выделал её за двугривенный, а может, и того меньше».

Яша Полозов, давно решивший задачу и нетерпеливо заглядывающий через плечо соседа, вдруг рассмеялся и крикнул:

— Во, в самую жилу!

Тут же он вскочил с места и, выхватив у Заборщикова тетрадку, прочел вслух его приписку.

Рыбаков несколько растерялся, услышав этакие примечания к железным законам арифметики. Но тут же вспомнились ему напутствия Новикова перед первым уроком, и он обрадованно усмехнулся. Только теперь стал ему понятен смысл этих напутствий и смысл утверждения, что общие интересы учителя и учеников очень скоро пойдут дальше сложения и вычитания. Предсказания Новикова начинали сбываться, и скорей, чем мог себе Рыбаков представить.

Новиков, которому вечером Рыбаков пересказал шестой вопрос Заборщикова, рассмеялся и выкрикнул почти мальчишески весело:

— Прекрасный вопрос. Честное слово, прекрасный вопрос. Кто этот Заборщиков? Он марксист, честное слово, марксист, даже если он не прочел ни одной страницы Маркса. Безошибочное классовое чутье. Он учуял, что стоимость в конечном и последнем счете есть известное отношение между людьми, как, впрочем, и капитал. Он провел прямую линию, отделив купца и фабриканта от тех, кто «выделал» материю за двугривенный. Он учуял, что деньги лишь затуманивают общественную связь между производителями, объединенными рынком; он учуял «грабеж его труда». Он снимает туманные оболочки прямым, смелым ходом. При этом он раскрывает механизм экспроприации производителя, обнажает противоположность интересов производителя интересам экспроприаторов. А это всё дает содержание уже научному понятию классовой борьбы. Понимаете! Разве это не здорово? А? Скажите, разве на этом материале нельзя развернуть перед ними блестящей страницы классовой борьбы — борьбы рабочего класса с его извечным врагом — буржуазией, капитализмом?

Новиков быстрым шагом прошелся по комнате, на лету отмахнул волосы назад к затылку, щипнул взблеснувшую золотом бородку, остановился напротив Рыбакова, схватил за руку, утащил в угол, забаррикадировал стулом и не выпускал до тех пор, пока не начинил общими и беглыми сведениями о формах стоимости, о прибавочной стоимости, о рынке, о его роли и месте при капитализме. Потом вдруг прервал себя и сказал с неожиданной настойчивостью: