Он выбегает на набережную.

Возле перил, отделяющих набережную от реки, смеется девушка. Около неё три гимназиста. Он не видит их лиц, не слышит, как его окликают. Он пробегает мимо и останавливается только тогда, когда на плечо его ложится чья-то легкая рука. Он оборачивается. Перед ним Альма Штекер. Она дышит прерывисто и часто. Шубка распахнута, тугую грудь плотно обтягивает белый свитер. Яркие на морозе губы открывают двойной рядок зубов. Они белы как снег.

— Ух, как вы мчитесь. Еле догнала, — говорит Альма, вскидывая на него лукавые зеленые глаза.

Губы её вздрагивают в дразнящей усмешке. Глаза темнеют. Она прерывисто придвигается к Илюше вплотную, лицо к лицу, и хватает его за отворот шинели:

— Вы от Аньки? Да? Я нарочно пришла сюда. Вас подстеречь. Смотрите, вы!

Она грозит ему пальцем. Он отступает. Но она тянется за ним следом — грудью, всем корпусом. Она дышит в его лицо густой и пряной теплотой.

— Премудрый гимназист, — шепчет она, — премудрый гимназист. Я люблю вас. Слышите? Я люблю вас. Скажите, как будет по-латыни — я люблю вас? Ну?

Она тянет его к себе. Он вырывается и, убегая, слышит за спиной звонкий девичий смех. Снег скрипит под ногами. Следом за ним по пустынным заснеженным улицам мчится хрусткое морозное эхо его шагов и чуть слышная издалека песня:

Ширвинский дирижирует хором. Он выпевает тенорком в самое ухо Альмы:

Альма закрывает ему рот рукой. Она молчит. Ширвинский наклоняется к ней:

— Я тоже жажду счастливого жребия. За вами поцелуй, мадонна. Я достал коньки с опасностью для жизни и не получил обещанного.

— Да? — усмехается Альма. — Ну что ж, получайте. — Она прерывисто вздыхает и откидывает голову назад.

Утром в гимназии она спрашивает Аню:

— Ну, как тебе понравились мальчишки?

Аня прикусывает губами ленту и медленно перебирает пальцами расплетенную косу.

— Противный какой этот Носырин, — говорит она брезгливо.

— Противный? — Альма равнодушно пожимает плечами. — Почему противный? Обыкновенный, как все.

— Девочки, девочки, — кричит от дверей Петрушкевич. — Митя идет!

В класс входит сгорбясь Димитрий Сергеевич. Он молча подходит к столу и садится. Потом раскрывает журнал и подергивает правой рукой ухо. Петрушкевич торопливо вышептывает наизусть формулы. Димитрий Сергеевич вызывает Аню. Петрушкевич облегченно вздыхает и откладывает в сторону учебник. Димитрий Сергеевич ставит против фамилии Тороповой предположительную четверку и поворачивается к доске. С того памятного дня, когда поколеблена была его непогрешимая двухбалльная система, он немного боится этой тихой девушки и ждет от неё каких-нибудь новых подвохов. Неуверенным голосом он диктует легкое уравнение. Почти такое же решали в классе на прошлом уроке. Аня берет мел и медленно выписывает уравнение на доске. Потом она начинает рисовать в нижнем уголке доски какие-то кружочки и завитушки. Так проходит минут десять. Димитрий Сергеевич беспокойно поеживается на своем стуле, потом торопливо покидает своё место за учительским столом и, подойдя к доске, начинает помогать Ане.

— Ведь тут должно быть два икса, не правда ли? — почти умоляюще говорит Димитрий Сергеевич. — Два икса плюс четыре бе-це.

Аня покорно соглашается и пишет четыре икса и два бе-це.

— Два икса, два, — страдальчески шепчет Димитрий Сергеевич и снова чиркает мелом по доске, — понимаете?

— Понимаю, — монотонно отвечает Аня и продолжает упорно и настойчиво путать.

Димитрий Сергеевич с отчаянием кидает мел и плетется на место. Болезненно морщась, он зачеркивает двойку и с остервенением ставит единицу. Двухбалльная система терпит окончательное крушение. Петрушкевич, заглянув исподтишка в журнал, ахает. Аня, спокойная и тихая, идет на место.

«Придет сегодня или не придет?» — думает Аня.

Илюша не приходит три дня. В воскресенье вечером он появляется. Она слышит на лестнице его шаги и застывает с сильно бьющимся сердцем.

Он входит и неловко здоровается. Они молчат. Потом Илюша говорит, не глядя на неё:

— Я хочу попросить у вас «Фиорды». Мне нужно, понимаете, отдать их. Они не мои…

Аня раскрывает перед ним дневник. Там стоит жирная единица по алгебре.

— Вот видите, — говорит она, отвернув лицо в сторону.

— За что вы получили единицу? — спрашивает Илюша волнуясь.

Она выписывает прямо на настольной бумаге уравнение.

— Чепуха какая, — говорит Илюша сердясь и поднимает на неё глаза.

Их глаза встречаются. Аня медленно краснеет и, опустив ресницы, отводит глаза. Он смотрит на неё не отрываясь, потом хмурится, захлопывает дневник и кидает его на стол.

— Это нечестно, — говорит он сурово. — Я не буду с вами заниматься.

Она не может поднять глаза. Он уходит, позабыв взять книгу, за которой пришел. Аня стоит посредине комнаты, потерянная и притихшая, закусив зубами кончик косы. Потом она опускается на серебристую медвежью лапу и приникает головой к твердому, угловатому черепу зверя. Медведь лежит, оскалив клыкастую красную пасть и выстеклив мертвые круглые глаза. Аня теребит его ухо и медленно поглаживает желтоватое плоское темя.

— Ничего ты не понимаешь, — шепчет она укоризненно, — ну ничего не понимаешь, — и частые слезы капают на черный медвежий нос.

Рыбаков читал реферат о Гоголе. Гимназисты сидели, расстегнув высокие воротники и распахнув куртки. Никишин тянул «Лаферм» номер шесть, густо дымя и исподлобья оглядывая товарищей.

«Ишь, точно душу расстегнул вместе с курткой, — думал он, косясь на Ситникова, — и физиономия другая, и глаза по-человечески смотрят. А за партой сидит этаким обалдуем — будто пришиб кто».

Никишин не мог сосредоточиться на реферате. Мысли шли вразброд. То думалось об отце — незадачливом поморе-рыбаке, то видел длинноносых куликов, которых стрелял каждое лето, приезжая на каникулы в далекий родной Поной; то перебирал в уме гимназические происшествия последних недель и длинные нотации Аркадия Борисовича, когда, вызвав Никишина в свой кабинет, он монотонно отчитывал его, поминая и о зловредной строптивости, и о тлетворном духе заразы, и об опасных заблуждениях.