- Ничего! Прижмёшься - теплей будет! Ноги только подбери, оттопчут.
Никишин подобрал ноги и сидел скорчившись, пока они не затекли. Тогда он перевалился чуть на бок и вытянул ноги. Но и это было неудобно. Никишин поднялся и часа полтора стоял, прислонившись плечом к холодной стене.
Устав стоять, он сел, потом снова поднялся. Он долго не мог заснуть. Храп соседей и вонь от параши доводили его до обморока. Среди ночи он припал лицом к плечу соседа и задремал.
Ему снились тяжелые, скверные сны. Он проснулся и долго не мог понять, где находится. Перед ним, распростершись на грязном каменном полу, спал многоногий спрут. Он свернулся в клубок, ворошился, стонал, всхрапывал во сне, бормотал, вскидывал то рукой, то ногой. Чья-то голова лежала у самых ног Никишина.
Никишин почувствовал приступ тошноты и поднялся на ноги. Он задыхался. Несколько человек стояли у стены возле окна. Среди них был и матрос, назвавшийся Никишину Батуриным. Он поманил его через камеру пальцем, и Никишин, осторожно шагая через спящих, подошел к нему. Батурин тотчас взял его за плечо и подмигнул серым глазом.
- Смекаем, как бы стекло выставить. Дух спирает!
Никишин глянул на окно. Оно было невысоко, но глубокая ниша и решетка затрудняли доступ к стеклу. Они тотчас принялись за работу. Никишину, самому высокому из всех, было нетрудно дотянуться до стекла, Батурин, самый крепкий, поддержал его снизу. Упираясь ногами в плечи матроса, Никишин начал выдавливать стекло. Работать было неудобно. Плечи Батурина дрожали, мешала решетка. Никишин спешил. Стекло треснуло и раскровенило палец. Не обращая на это внимания, он торопливо вытаскивал осколки из гнезда. Наконец пахнул в лицо свежий ветер и яркая белая звезда сверкнула в далеком небе, Никишин припал к окну, с невыразимой нежностью глянул на звезду и, широко раскрыв рот, жадно глотал влажный холодный воздух.
Он был счастлив полной мерой человеческого счастья. Он забыл обо всём: и о Кандалакше, и о Краскове, и о матросе. Весь мир исчез, и остался только он один, и эта вздрагивающая белая звездами эта волна опьяняющего воздуха. Он закрыл глаза и тихо застонал. Ноги его дрогнули, подались вниз. Повинен в этом был не он, а державший его матрос. Сперва он давал шепотом советы, потом медленно и беззвучно опустился на пол.
Никишин соскользнул следом за ним. Звеня, ударились о каменные плиты осколки стекла. Батурин лежал, бессильно прислонив к стене большую круглую голову. Он был в обмороке. Товарищи склонились над ним, чтобы поднять, но матрос открыл глаза и, отирая со лба липкий пот, тяжело выпрямился.
- Сомлел, никак… - пробормотал он смущенно. - Скажи пожалуйста!
Шатаясь, поднялся он на ноги и виновато улыбнулся. Никишина в самое сердце кольнула эта улыбка. Он вдруг почувствовал неодолимое влечение к этому человеку, захотелось отдать ему самое дорогое. Сейчас самым дорогим была мелькавшая в небе звезда. Он толкнул его к окну:
- А ну, подыши!
Матрос подвинулся к окну. Ноздри его вздрагивали.
- Хороша ночка! - сказал он тихо. - В этакую ночку да в море!
По лицу его расплылась широкая светлая улыбка. От окна пахнуло легким ветерком. Он весь вытянулся навстречу ему, даже плечи хрустнули. Улыбку смахнуло с лица, меж скул прошла короткая судорога тоски. Никишин заглянул в лицо Батурину. Матрос тотчас стыдливо отвернулся.
Остаток ночи они простояли бок о бок под окном, и Батурин пересказал Никишину свою нехитрую жизнь. Первая часть её прошла в душной крестьянской избе, где голопузый Мишутка «жил-поживал, да добра не наживал», вторая - на раскате трех морей, где молодой матрос «ума-разума набирался», а третья - в Архангельском порту, где определился Батурин кочегаром на ледокол «Микула Селянинович». Здесь он стал большевиком, весной восемнадцатого года вместе с отрядом моряков ходил в Кемь бить белофиннов, воевал на судоремонтном заводе с меньшевиками, «отстаивая советскую власть до последнего», пока не затопил вместе с командой своего «Микулу», чтобы не пропустить англичан в Двину. Англичане всё же прошли, а Батурина на другой же день бросили в тюрьму.
- Так и кончилось наше дело, - заключил матрос свой рассказ, - сидим, вшей кормим, попутного ветра ждем, а сюда, сам знаешь, с хорошей стороны не дует.
Батурин вздохнул, почесал широкой ладонью бритую голову. Темное от загара лицо его вспыхивало золотом прорастающей бородки. Никишин стоял рядом с ним, прислонясь к влажной стенке. Он устал. Глаза слипались.
«В сущности говоря, какое мне до всего этого дело?» - подумал он с тупой вялостью и зябко поежился.
- Что, притомился? - спросил Батурин, поддерживая его своим могучим плечом. - Озяб?
Плечо матроса было теплым и твердым. Никишин ничего не ответил. Он отвернулся и поднял глаза к высокому окну.
Белая звезда потухла. В камеру пробивался серый рассвет. Свернувшийся на полу клубок зашевелился, закряхтел, закашлял. Тяжело подымались всклокоченные головы. На серых лицах сонно тлели припухшие глаза. Начинался день - тоскливый и страшный.
Глава десятая
ТЮРЕМНЫЙ СЕМИНАР
Вначале все это казалось диким, невозможным. Нужно было или уйти отсюда, или разбить голову о каменную стену. Но дни проходили за днями, и никто не уходил, и никто не разбивал себе головы о стену. Заключенные жевали мякинный хлеб, искали вшей, спорили о политических платформах. Вечерами Батурин бархатным баском тихо и проникновенно пел «Вечерний звон». Ему негромко подтягивала вся камера. На каждого вновь прибывшего набрасывались с жадными расспросами о городских новостях, а так как тюрьма пополнялась ежедневно, то известны были все события, происходящие по ту сторону желтых тюремных стен. Что касается тюремных происшествий, то они переносились из уст в уста при умывании, при встречах у выгребных ям, куда выносили параши, при переводе заключенных из камеры в камеру, тысячью других способов. Знали, что сегодня в девять утра из Маймаксы привели председателя союза деревообделочников Левачева, что главари меньшевиков явились в тюрьму, обходили камеры и переписывали всех, кто числился в их партии, и что потом меньшевиков выпустили на волю.
Последнее обстоятельство обсуждалось в камере целый вечер.
- От же сволочи, чертогоны! - возмущался Батурин. - От же шкуры меньшевистские! Стакнулись, значит, с белогадами и с той заморской нечистью.
- А когда же они против них были? - откликнулся молодой слесарь-судоремонтник.
- Зачем же их, коли так, сюда сажали? - удивился Прохоров, тот самый арестант, что спросил у Никишина табаку.
- Да кто же их сажал? - усмехнулся судоремонтник. - Так, просто в суматохе попутали. А может, и для острастки - маленько пугнуть. Случается, хозяин и своих холуев по носу щелкает, чтобы не очень вольничали.
- Постой, выходит, значит, что они теперь окончательно революцию предали?
- Почему же теперь? Это их давняя специальность, браток, от Адама, можно сказать. А что касается советской власти, так она у них всегда поперек горла сидела. Как они мудрили, чтобы её спихнуть хотя бы в наших местах, сам знаешь - здешний - и через контрреволюционную городскую думу давили, и в газетах Советы грязью обливали, и кулачье вместе с дружками эсерами поднимали в уездах, и в губпродкоме держали курс на удушение революции голодом, и рабочих разлагали, соблазняя английской мучкой, и приволокли-таки в конце концов дорогих заморских гостей. А что они дорогие для них, так - на вот тебе - газеточка ихняя, «Северный луч», с передачей попала. Кто-то селедку завернул. Вот, статеечка тут, и подписано: «Старый меньшевик»… постой… вот: «Я хочу глубоко и искренно поблагодарить англичан: с их приходом я сугубо почувствовал себя русским». Видал? А вот тут ещё есть тоже статеечка, называется «Текущий момент и задачи пролетариата». Задачи, значит, такие: «Пролетариат должен идти в добровольческую народную армию, ибо армия - это сила, на которую опирается всякое правительство». Выходит по-меньшевистски, что задачи пролетариата - в ножки этим самым интервентам кланяться и в армию ихнюю спешить добровольно, чтобы грудью защищать и свою буржуазию, и иностранных грабителей. А твоя задача, браток, здесь вшей кормить, по их политике.