Изменить стиль страницы

На другой день вечером наша бригада собралась в красном уголке общежития — человек восемнадцать. Остальные работали во второй смене.

Неунывающим бодрячком, чуть, пританцовывая, вошел Дронов.

— Здравствуйте, Григорий Антонович, — сказал он, увидев Скворцова. — Не забываете прежнего места жительства? И тетя Даша здесь? Ты вроде клушки возле цыплят…

За стол он сел домовито, по-начальнически растопырив локти. Пригласил сесть Петра Гордиенко и Скворцова.

— Как настроение, братцы? — заговорил Дронов. — Настроение бодрое — идем ко дну, да? — И рассмеялся. — Ничего, выгребем. Главное — выдержка, товарищи, огонек! Мне поручил побеседовать с вами управляющий трестом Лукашов Дмитрий Петрович. Это авторитетный товарищ, культурный товарищ, знающий товарищ. Пойди, говорит, поговори с молодежью, поддержи дух.

— О деле докладывай, — проворчал Трифон хмуро.

Дронов приосанился, голос, как бы выстуженный официальностью, задубенел на одном уровне, не снижаясь, не возвышаясь. Так обычно докладчики читают чужие слова и фразы, высушенные и потускневшие от бесчувственного к ним отношения.

— Как вам известно, в нашей стране в настоящее время развернулось крупное строительство во всех областях народно-хозяйственной и культурной жизни. На наших глазах вырастают промышленные гиганты — такие, что приходится только ахать и удивляться, буквально, товарищи, удивляться и ахать! Это, товарищи, не просто строительство гигантов — это зримые черты нашего коммунистического завтра. И мы смело можем сказать, что мы с вами не просто строители, но мы строители коммунизма. И гордимся! — Он чуть склонился к Петру. — Правильно я говорю?

— Совершенно! верно. — Тонкая ирония чуть сузила глаза Петра, затаилась в уголках губ, — Свежая и оригинальная мысль.

— Внимание партии и правительства, — продолжал Дронов, энергично взмахивая рукой, — в данный момент устремлено в космос. Мы вплотную занялись космосом, товарищи. Надо в конце концов понюхать, чем пахнет этот самый космос. А также наше внимание устремлено в Сибирь. Там такие делаются дела — уму непостижимо! Для таких делов там, в Сибири, нужны молодые энтузиасты, ударники, молодой задор. — Он достал платок и, словно после тяжелой работы, старательно вытер вспотевшую шею.

Я не сводил взгляда с Дронова и от ярости комкал край материи, покрывавшей стол. «Вот такие тупицы с чугунными лбами, — думал я, едва сдерживая злость, — оскверняют лучшие идеалы. И безнаказанно, даже самодовольно разгуливают по земле среди людей. О, ходячая бездушная формула!»

Дронов качнулся теперь к Скворцову и благосклонно положил руку ему на плечо.

— Мы подумали, посоветовались с народом и решили оказать честь вашей бригаде. Мы посылаем ее в Сибирь, на стройку коммунизма. Вы должны гордиться таким доверием. Сибирь, тайга, Енисей, трудности… Это же настоящая романтика и всякое такое… Правильно я говорю, Гордиенко?

— Совершенно правильно, — опять согласился Петр. — Кто хочет высказаться по такому важному, я бы сказал, жизненно важному вопросу, прошу. Что же вы молчите? — спросил Петр строго. — Будорагин, тебе, кажется, не терпится произнести речь.

Трифон поднялся и тряхнул рыжими кудрями. Он долго, на виду у всех наливал воду из графина в стакан. Наполнив его, высоко поднял, точно намеревался произнести тост.

— Ты, Дронов, плохо нас агитируешь. Мы не желаем твоей романтики с приложением «всякого такого». Что это за штука «всякое такое»? Объясни. Тогда уж и станем решать: ехать или не ехать.

Легкий смешок покрыл последние слова Трифона, Петр постучал карандашом по пузатому боку графина. Дронов смахнул платком с губ дежурную ухмылку.

— Не понимаю, что нашли тут смешного? И ты, Будорагин, к словам не придирайся. Так можно испохабить все, так сказать, важные мероприятия. Мы вам этого не позволим. — Он обернулся к Петру. — Мы не начнем работу, пока ты, товарищ Гордиенко, как секретарь комсомольской организации управления и бригадир не наведешь порядок.

Сдерживать себя я больше не мог и вплотную подступил к Дронову. Я всегда ненавидел умников с мертвыми глазами и кислой ухмылкой. А заодно с ними и жизнерадостных комсомольских бодрячков, которые мыслят штампованными формулами, примитивными и стертыми от беспрерывного употребления, и говорят, как заигранные граммофонные пластинки. И прилагают все усилия, чтобы и другие так же мыслили.

— Эх ты, секретарь! — сказал я Дронову. — Нахватался казенных слов и каркаешь, как ворона. Романтика! Что ты смыслишь в романтике? Такие, как ты, — гири на ногах у комсомола. Тебе за парту сесть надо, поучиться, книжки почитать, жизнь понюхать, а потом идти к молодежи разговаривать.

Дронов частыми рывками вдохнул в себя воздух, точно собирался чихнуть.

— Как ты себя ведешь, Токарев? — прошептал он бледными, неживыми губами. — От тебя я не ожидал. Ты был у нас на хорошем счету.

— Просчитался ты, Дронов, — сказал я. — Повторять лозунги просто и старо.

Дронов сразу как-то примолк, растерянно замигал. обескураженный. На помощь ему пришел Петр.

— Токарев, сядь на место. — Он строго оглядел всех нас. — Правильно ли выразил Дронов свою мысль или можно было выразить ее другими словами, посвежее и поумнее — существо проблемы от этого не изменилось. Мы обязаны решить: едем мы в Сибирь или отказываемся от этой самой «оказанной нам чести»?

— Вопрос-то очень важный, дорогие товарищи. — сказал Скворцов.

— А как вы думаете, Григорий Антонович, ехать нам или нет? — спросил Серега Климов испытующе.

— Как думаю я? — В черных глазах Скворцова заиграли насмешливые светлые точечки. Он встряхнул плечами, точно хотел сбросить нелегкий груз лет, мешавший ему встать вровень с нами. — Поймите мои затруднения и огорчения, ребята. Вы самая лучшая бригада в нашем управлении. И мне до зарезу жаль отпускать вас. Но только потому, что вы самая лучшая бригада, я и должен отпустить вас. А вы, потому что лучшая бригада, должны ехать. Я бы на вашем месте и раздумывать не стал.

Кризис, о котором я все время думал, наступил, кажется, именно в этот момент. Я мысленно перенесся на тысячи километров отсюда, в сибирскую тайгу, в дикие, необжитые места, в невероятно напряженную жизнь. Боль во мне постепенно утихала…

— Почему должны, Григорий Антонович? — спросил Трифон сердито. — Почему, черт возьми, должны?!

Анка одернула его:

— Трифон, опомнись!

Он отмахнулся.

— Отстань! — и выжидательно, недружелюбно посмотрел на Скворцова.

Серега Климов подбежал к столу, суетливый, испуганный, крикливый.

— Я работаю честно, — заговорил он, исступленно жестикулируя. — Сил не жалею! Горю одной надеждой: комнату получить. Жениться хочу.

— Он уж и денежки скопил на обстановку! — крикнул кто-то.

Серега резко обернулся.

— А тебе завидно? Так зачем мне ехать в Сибирь! Не поеду. Не хочу!

— За тысячу верст киселя хлебать, — поддержал его Илья Дурасов.

— Неволить никого не станем, — сказал Петр. — Можешь оставаться.

Я оглядели красный уголок с порыжевшими плакатами на стенах, с телевизором в деревянном чехле под замком, с жиденькими цветами на окнах, подумал вслух:

— Здесь живем в бараке. Туда уедем, и там для нас — барак.

Трифон подхватил:

— А ты думал, что хоромы? А в это время какой-нибудь Каретин или Растворов будет пользоваться здесь всеми благами жизни. И нас же, так называемых энтузиастов, будут обзывать работягами, идиотами!

Грустная сочувственная улыбка Скворцова смахнула воинственность Трифона.

— Мне трудно тебе возражать, Трифон, потому что ты отчасти прав, — сказал Скворцов. — Вы действительно переедете из одного барака в другой. А они, плесень, будут жить удобно и беспечно. Это обидно и печально. Утверждать обратное было бы глупо и смешно…

Петр Гордиенко с горячностью перебил его;

— Да оглянитесь на Каретина и Растворова! Попробуйте жить так, как они, — и жизнь остановится на месте. Она превратится в стоячее болото, покрытое зеленой заразой. Не продохнуть!