Изменить стиль страницы

Отец подошел ко мне вплотную.

— Ты мой сын. Я знаю, каков ты по характеру: гордости в тебе с воробьиный нос. Поэтому и говорю: обратного хода быть не должно. Это мой тебе приказ. Нарушишь его — значит, власти моей больше над тобой нет. — Точно обессилев сразу, он опустился и облокотился на колени. Остро и жалко обозначились лопатки на его спине.

— Вот заварил кашу!.. — проворчал Семен, жалея отца. — Не женитьба — одно расстройство. Фитюлька с палец толщиной, а сколько из-за нее волнений! — Он уже расставлял посуду на столе. — Гляди, семь часов, а женским духом и не пахнет.

Я подошел сзади к отцу и положил руки на его плечи.

— Не сердись, папа. Ошибки — тоже наука. Обратного хода не будет. Возможно, в скором времени я уеду в Сибирь. Все останется позади…

Отец повернул голову, и я встретил косой его взгляд.

— В Сибирь? Зачем?

Семен опередил меня.

— Всей бригадой хотят махнуть. На строительство. Комсомольский энтузиазм покоя не дает.

— Это как же, временно или на постоянное местожительство? — спросил отец.

— Работать поедем. Помнишь, в прошлом году ребята наши уезжали? И мы так же…

За перегородкой проснулась и заплакала маленькая Женя — издала жалобный и возмущенный писк. Отец встрепенулся, сделал движение, чтобы встать и идти к ней. В это время в комнату вошли мать и Лиза.

— Неужели не слышишь, старик? — сердито, с напускной тревогой воскликнула мать. — Ребенок надрывается, а он сидит себе!

— Скажешь тоже — надрывается! — проворчал отец хмуро. — Только что голос подала. Есть хочет. Подойди к ней, Лиза.

Семен встал на защиту отца.

— Произвели старика в сиделки, а сами развлекаться подались. Да еще и обвиняют! Домовитые хозяйки, нечего сказать!

Семен старался торжественнее украсить стол. Огненная переливчатая жидкость в графине как бы радужно озаряла наступающий вечер — предстояли застольные хмельные беседы.

Сквозь приоткрытую дверь я заглянул в соседнюю комнату. Лиза отогревала дыханием руки, чтобы взять дочь и покормить ее. Копошащееся в кроватке крохотное существо и не подозревало, сколько оно принесло в дом покоя, тепла своим появлением на свет — связало всех одной веревочкой.

Семен — навсегда или на срок — остепенился, как любила выражаться мать.

Отец, я это уловил сразу, увидел в маленьком крикливом человечке смысл последних дней своей жизни — всходы и увядание слились в нерасторжимом единстве.

А Лиза…

Встречаются такие женщины: проходя мимо, они как бы оставляют след, незримый, но явственный, и долго и радостно живут потом в памяти: загадочный, без блеска, как сквозь туман, взгляд серых глаз, или едва внятный запах духов, или горловой приглушенный смешок в тени липовой аллеи, теплые косы на хрупких плечиках или перехваченный широким ремнем сильный и нежный стан…

Перемена, произошедшая в Лизе, бросалась в глаза. Простоволосая и тяжелая когда-то, вечно заплаканная, обойденная судьбой, желавшая умереть, она вдруг, точно вобрав в себя соки земли и солнца, расцвела и похорошела. Румянец согнал с лица бурые болезненные пятна, лишь на переносье сохранился мелкий бисер девичьих веснушек, весенней синевой загустели глаза, в движениях — медлительность и важность.

Одна мать как будто не менялась: какой была — хлопотливо ласковой, всем угождающей, — такой и осталась. Только чуть заметнее клонилась под грузом лет, выгибалась спина да шаркающие шаги помельчали.

— Слышишь, мать, — окликнул ее отец. — Алешку в Сибирь отсылают.

Мать присела на уголок стула, подогнулись колени.

— За что же тебя, сынок? Или он шутит?

— За непочтение к родителям, мать, — отозвался развеселившийся Семен.

Я объяснил матери:

— Посылают как лучшую бригаду.

Она взглянула недоверчиво, пальцы беспокойно комкали передник. Казалось, она сейчас заплачет.

— Лучшую бригаду из Москвы не вышлют. Не обманывай. Набедокурили что-нибудь.

— Честное слово, мама, не обманываю. Семен подтвердит!

Брат, пританцовывая вокруг стола, бросил со смешком:

— Какая бригада! Не смог удержать жену, вот и надо вытурить его из столицы вон. Такие растяпы здесь не нужны.

Я рванул его за плечо.

— Шути, да знай меру. — А матери сказал; — Вопрос еще окончательно не решен.

Мать привстала на носки и, ухватившись за мой пиджак, понизив голос, заговорила мне в ухо;

— Откажись, Алешенька, не соглашайся. Закатишься в такую даль — пропадешь!

Добрая издевка просквозила в голосе отца:

— По-твоему, так, мать: пускай другие закатываются, а мой сын пусть держится за подол. Чуждая твоя философия.

Мать распрямилась и отчитала его со строгостью: — Про других я ничего не знаю. У других свои, матери есть. Мне за своими сыновьями глядеть — вот и вся моя философия. Тебе, может, чуждая, а мне совсем не чуждая.

— Ну, пошла!.. — Отец пожалел, что затронул ее. — Сейчас скажет, что детей своих я не жалею, готов раскидать их по всему свету.

— И скажу…

— Говори. Кто тебя станет слушать? Тебе бы только всех жалеть, даже если эта жалость во вред им пойдет. Дай папиросу, Семен. — Закурив, отец сказал мне: — Мое слово такое: порознь с тобой нам жить плохо, Алексей, и матери и мне — ты у нас младший. И если особой надобности в твоей поездке не будет, оставайся. Если же встанет вопрос так, что ехать в Сибирь необходимо, отказываться не смей, от бригады откалываться тоже не смей. Поезжай.

— Не слушай ты его, сынок, не ездий в эту проклятую Сибирь. — Мать заплакала, точно уезжал я в эту «проклятую Сибирь» завтра.

Я обнял ее и тихо вывел из комнаты.

— Не волнуйся, мама, никуда я не денусь.

Мать вытерла краем передника глаза.

— Ребеночка бы вам с Женей надо было! — проговорила она. — Ребеночек вяжет людей, в один узел. Вон Семен пропащий был парень, а глядишь, привязался к дому. Чудо какое-то совершилось…

Я вспомнил наши с Женей разговоры про черненькую писклявую девочку с бантом на волосах, похожим на радар. Женя беспрестанно мечтала о ней. И сейчас пожалел, что не согласился тогда с ее просьбой.

Вглядываясь в меня, мать только сейчас приметила продольную полоску рубец над бровью.

— Что это, сынок? Раньше вроде тут чисто было. Уж не подрался ли с кем? — Она тихонько провела по шраму средним пальцем.

— На работе ушибся.

В кухню вошла Лиза в аккуратно подвязанном передничке.

— Постой тут немножко, Алеша, — сказала она, доставая из шкафа сковородки. — Первый блин тебе…

Петр переселился опять на старое место. Тетя Даша заявила, что мы широко живем, и пообещала подселить нам еще двоих.

— Подберу покультурнее каких, — сказала она.

Мы лежали по койкам, погасив свет. Молчали.

Мои думы о Жене принимали форму бреда. Она преследовала меня, как наваждение, неотступное, изнуряющее. Тоска доводила до отчаяния. Мне все время казалось, что я взвинчиваюсь на какую-то самую высокую, кризисную точку. Перенесу кризис, — и тогда начнется спад, душевное облегчение. Кризис не наступал, а тоска, по определению Трифона, все подкручивала гайки.

Внезапно прозвучавший в темноте голос Петра заставил вздрогнуть.

— Завтра сюда приедет Дронов. Надо что-то решать, Алеша.

— Насчет Сибири?

— Да.

— Я об этом не перестаю думать.

Во тьме, сгустившейся над моей головой после ухода Жени, вдруг пробился и замаячил вдали робкий лучик света. Он настойчиво рассекал мрак, раздвигая его в стороны, все шире открывая передо мной горизонт. Он сиял как надежда на избавление от страданий. Он как бы звал меня в далекий полет, и мне подумалось, что именно там, за лесами, за горами, находится великая книга Славы.

— А как ты считаешь, Петр? — спросил я.

Он приподнялся на локте. Во мгле расплывчато белела рубашка. Потом Петр закурил. Пламя спички слабо осветило озабоченное, похудевшее лицо с черными, налитыми тьмой глазницами.

— Ах, если бы не Елена!.. — Петр трудно вздохнул.