Тетради по алгебре Григорий Яковлевич обычно проверял у нас.

Здороваясь, Алеша сильно сжал мою руку, и я ойкнул.

Он испуганно посмотрел на мои распухшие ладони и пошутил:

- Ты что, наждаком их тер?

- Секрет, - уныло пробормотал я, дуя на зудящие ладони.

- Сашка хочет поразить мир, он сооружает пирамиду Хеопса, - засмеялся Генка. - Я предпочитаю работать головой.

- Не шибко-то ты ею работаешь, - оборвал его Алеша. - А уж руками и гвоздя в стену забить не можешь. Голова…

Я не люблю Генку, хотя за все время видел его только два раза. Он единственный человек в классе, которого я не люблю. А почему - не знаю. Он меня тоже не любит. Я это чувствую по тому, как он сидит на самом краешке стула, как тонко улыбается, поджав в узкую полоску губы, как поправляет меня, когда я вдруг неправильно произношу какое-нибудь слово. Впрочем, поправляет, он не только меня, а всех ребят, даже Веньку, и так, что все почему-то сразу краснеют и стушевываются.

Генка похож на девчонку - у него вьющиеся волосы и длинные ресницы. Когда он закрывает глаза, кажется, что под ними кто-то провел черные дужки. Он очень аккуратный и всегда ходит в поглаженных штанах. Не то что Алешка, у которого на коленках вздулись пузыри. Генка - вечный отличник, третий год подряд член совета дружины.

Кажется, за что его не любить? А вот не люблю, и все.

Ребята не засиживаются - Генке пора на английский. Кроме школы, он занимается английским с учительницей дома, и из кармана пиджака у него всегда торчит какая-нибудь английская газета. Когда мы начинаем спорить о классе, об отрядных делах, он отходит, садится на диван и разворачивает ее. Спорить он не любит.

Вечером Леня принес серебристой жести, и мы гремим на всю квартиру. Мама сердится, тетя Таня жалуется на головную боль, дядя Егор раскатисто хохочет и покусывает усы. И так - несколько дней подряд.

Ракета получилась замечательная. После того как мы достали и выбросили болванку, я масляными красками написал на ее борту «СССР-1» и нарисовал звезду. В иллюминаторы, которые мы сделали из слюды, можно было видеть Стрелку и Белку. В кабине пилота мы установили три лампочки. Тонкие проводки от них шли к батарейке. Стоило замкнуть цепь - и лампочки вспыхивали. Ярко освещенная ракета улетала к чужим мирам.

Тетя Таня перестала жаловаться на головную боль.

- Ох и фантазеры, - говорила она. - Ох и выдумщики!

До сбора оставалось два дня. На ночь я поставил ракету на стул возле кровати и несколько раз просыпался, чтобы посмотреть на нее.

Большая, серебристая, она неясным пятном белела в темноте.

А назавтра вечером к нам заявился дядя Петя. Я сразу не узнал его. Он был побрит, в черном отглаженном костюме и белой рубашке, расстегнутой на груди. Из прорези виднелась волосатая грудь. Он принес мне гостинец - коробку шоколадных конфет, которую я тут же запихнул под кровать, - и весь вечер о чем-то шептался с мамой. Она сидела раскрасневшаяся и растерянная и комкала в руках салфетку.

Сквозь дремоту, как сквозь вату, я слышал тоненький голосок дяди Пети. Знай я, какую роль в моей, жизни сыграет этот разговор, я бы не заснул. Но я ничего не знал. И поэтому до меня долетали только бессвязные обрывки рассказа о том, что на общину ополчились «слуги дьявола», что сейчас всех «братьев» и «сестер» подчистую будут судить и отправлять в Сибирь, а ему, слава богу, повезло, он вырвался из «когтей сатаны» и должен на какое-то время исчезнуть.

«Вот и замечательно, - засыпая, подумал я. - И убирайся ко всем чертям, чтоб тобою здесь больше не пахло».

Тогда я не знал еще, что над дядей Петей собрались тучи.

Он решил скрыться и взять с собой нас.

Мама слишком много знала о его делах, и дядя Петя боялся, что она его выдаст.

Обо всем этом я узнал гораздо позже, когда уже ничего нельзя было изменить.

Утром дядя Егор, тетя Таня и Ленька ушли на работу; мама, отвернувшись в сторону, сказала мне, что сегодня мы уезжаем с дядей Петей к святому Маврикию, который меня вылечит.

Я плакал, кричал, я уговаривал маму оставить меня здесь, где у меня уже столько хороших друзей, или хотя бы положить в клинику к профессору Сокольскому - ведь он обещал поставить меня на ноги, но все было напрасно. Мама отворачивалась от меня и вытирала краем платка глаза. Тогда я подтянулся на руках и свалился с кровати. Я хотел подползти к ней, схватить ее за руки и уговорить остаться, но только больно ударился.

В этот день мама не пустила Веньку и Алешу в квартиру, и они стояли у нас под окном и недоуменно переглядывались. А у меня даже не было сил разбить окно и крикнуть им, что меня увозят. Я просто лежал и кусал пересохшие губы. Мама лихорадочно вязала узлы.

И все-таки у меня еще оставалась надежда, что все обойдется. В пятом часу придут с работы тетя Таня, дядя Егор и Ленька и уговорят мать остаться и вышвырнут дядю Петю на улицу. И я его больше никогда не увижу.

Но дядя Петя не стал ждать пятого часа. Он специально все рассчитал так, чтобы не встретиться с дядей Егором, тетей Таней и Ленькой: знал, что они никогда не отпустили бы с ним ни меня, ни маму. Он появился у нас в три часа вместе с двумя здоровенными грузчиками, которые тут же перетаскали в крытый грузовик наши вещи. Дядя Петя сгреб со стола мои книги и швырнул их в пустой угол, где только что стоял шкаф. Ракета, моя серебристая ракета упала на пол. Он наступил на нее, и она расплющилась под его огромным, заляпанным грязью сапогом.

Ракета никуда не улетела…

Мама натянула на меня пальто, закутала ноги в одеяло и понесла в машину. И там, у кабины, я увидел Веньку и Алешу.

Они посинели от холода, но не уходили.

- Сашка, куда ты? - растерянно крикнул Венька, когда дядя Петя запихивал меня в кабину маме на руки. - Надолго?

- Ребята, ребята, я не хочу уезжать! - изо всех сил закричал я.

Мама зажала мне рот рукой. Ребята озадаченно переглянулись. Заревел мотор, и машина, набирая скорость, помчалась по улицам города. А вскоре он уже растаял за поворотом, и только телевизионная вышка еще долго маячила вдали, словно навсегда прощалась со мной.

ДОРОГА

Наша машина медленно ползет по раскисшему и разбитому проселку. Швыряет так, что я то и дело стукаюсь головой о крышу кабины, и мама изо всех сил прижимает меня к себе. Сильно пахнет бензином, от этого запаха меня мутит.

Шофер курит и сплевывает в приоткрытое окно. В узкую щель тянет сырым и холодным воздухом. И все равно я задыхаюсь.

Медленно тлеет папироса. Огонек ее то высвечивает угрюмое лицо шофера, перепутанные волосы под маленькой, плоской, как блин, кепкой, то его грязные руки, крепко лежащие на баранке. Он все время поворачивает ее из стороны в сторону, и машина то проваливается в какую-то яму так стремительно, что у меня холодеет в груди, то, гремя всеми своими болтами и гайками и цепляясь за скользкую грязь, лезет на косогор. И тогда кабина наполняется едким удушливым дымом, от которого у меня слезятся глаза, а мама надсадно кашляет, прикрыв рот кончиком платка.

Иногда машина останавливается. Шофер дергает за рычаг, нажимает на педали, крутит баранку, но все напрасно. Мотор то протяжно воет, то захлебывается и начинает звонко чихать, а грузовик дрожит, от напряжения, и похож он на старую уставшую лошадь, которую уже сколько ни бей, с места не стронешь.

Тогда шофер с треском открывает дверцу и зычно кричит:

- Петро, а Петро! Вылазь пособлять. Опять засели.

И вытаскивает из-под сиденья топор и лопату.

Затем слышится злой и торопливый стук топора, и придорожные березки и топольки летят под колеса. Деревца совсем небольшие, посадили их, видно, каких-нибудь года два назад. А сейчас колеса мнут, крошат их, обдирают с них скользкую блестящую кору и втаптывают в грязь обожженные осенним пламенем листья. И наша машина опять ползет вперед, выхватывая фарами из темноты черную, как деготь, воду в лужах и редкие, страшно одинокие километровые столбы.