Сидя со своим неразлучным Сидором-маленьким где-нибудь под уцелевшей стеной или у плетня, майор Барабин, все время шедший с передовыми подразделениями, встречал разведчика нетерпеливым взглядом черных, сухих глаз, тыкал остатком карандаша в километровку на коленях и говорил отрывисто:

— Действуй на Коптево, солдат, вот, у развилки… Полку приказано взять его к семнадцати ноль-ноль. В твоем распоряжении…

Тут командир полка обычно начинал рыться в своих карманах и рылся долго, поочередно заваливаясь то на правый, то на левый локоть крепким, маленьким корпусом и строго посапывая. Разведчик стоял недвижимо, понимая, что командир сейчас снова, может в сотый раз сегодня, занялся своей неустойчивой, стремительно меняющейся «бухгалтерией»: сколько осталось в строю офицеров и солдат, сколько и какого вооружения, сколько и каких боеприпасов, где все это, где сейчас кухни, медпункт и т. д. и т. п., сколько (самое малое) нужно времени, чтобы все это сосредоточить для нового удара, сколько дать людям отдыха, чтобы, остановившись, полк не потерял наступательного порыва, и сколько, учитывая все это и еще многое другое, можно дать времени на разведку. Наконец он извлекал из кармана ручные часы такой внушительной величины, что, глядя на них, трудно было не улыбнуться, и требовательно стучал карандашиком по стеклу. Разведчик подступал ближе.

— В твоем распоряжении, солдат… Будем считать… Будем считать… Хо-о, куча времени! — Поднимал голову и пристально смотрел в глаза разведчику. — Три часа!..

— Есть, товарищ майор!

— Маловато. Но успеть надо.

— Есть!

Майор прятал часы.

— Значит, Коптево. Достань свою карту. Вот, сто дворов. Уточни, сколько тут противника, где пулеметы, артиллерия. А главное — подходы, подходы разведай, отсюда, из лесочка. «Языка» возьми…

— Есть!..

— Действуй, солдат!

И Атласов действовал — вечером и в полночь, на рассвете и днем, когда пехота готовилась к наступлению и когда пехота отдыхала после наступления… Он делал все, что положено делать полковому разведчику, и еще дважды столько же, чего «не положено». И это «неположенное» почти всегда было одним и тем же: «орелики» разворачивались в цепь и наступали в качестве стрелков — потому что в 885-м полку было всего… Впрочем, кто же из участников великого декабрьского наступления в Подмосковье не знает, сколько штыков было тогда в полках?!

За Коптевом лежало в снегах Зайцево, за ним — Бредихино, потом Воскресенское, Веригино… Дубна…

Двадцать дней — как один!

Постепенно Атласов обнаружил, что слово «окружение», такое страшное для него в августе и сентябре, вдруг стало в десятеро страшнее врагу; понял не теоретически, как знал это давно, а исходя из собственного тяжкого опыта, — а это далеко не одно и то же! — что незачем переть в лобовую атаку на какую-нибудь Песочню, торчащую на косогоре, когда легче взять ее с фланга; увидел, что при первой же угрозе обхода враги бегут.

«Фрицы драпают!»

Любой повозочный уже за первую неделю наступления сто раз увидел, как здорово умеют гитлеровцы «драпать».

А видеть это для бойца так же важно, как важно уметь стрелять, когда стреляют в тебя, не залегать под минометным обстрелом, не убегать от самолета и танка. И чем опытнее становился лейтенант Атласов как воин, тем лучше понимал он то, что произошло в Маслове…

18 декабря утром полки дивизии вышли к реке Черепеть, у села Ханина. Тула осталась далеко позади. Она теперь была — пережитое. По счету мирного времени до нее было километров семьдесят по прямой. Но война не ходит по прямой, и солдатская дорога не меряется километрами. За эти дни Кирилл Атласов прошел безмерный путь от учителя до воина.

Огромно время на войне!

От Ханина красная стрела на карте командующего армией повернула свое острие на северо-запад.

Перед 290-й стрелковой дивизией была поставлена новая задача: стремительным маневром по тылам врага отрезать войскам 43-го армейского корпуса генерала Хейнрици пути отхода из-под Алексина на Калугу.

Перед лейтенантом Атласовым задача осталась прежней: идти головным по черному следу. Между пулеметом врага и грудью разведчика остались прежние триста шагов смертного пространства, накаленного морозом и ненавистью.

…Алёшково, Зябки, Крутые Верхи, мертвая Мужачь на черном бугре, изрытом бомбами, Никольское на высоком берегу Оки, головешки в Турынино… Села, деревни, деревеньки. Метели снежные и свинцовые. Зеленые трупы на снегу и железное слово: «Вперед!»

Двадцать дней!

А день, как вечность.

Тек жестокий декабрь 41-го года.

На исходе его однажды в ночи встала перед Атласовым пылающая Калуга.

7

— «Река»! «Река»! Я — «Чайка»! «Река», я — «Чайка», ты слышишь меня, я — «Чайка», прием…

За время наступления Кирилл так привык к тому, что рядом с ним всегда, в бою и на отдыхе, в любое время суток звучит детский тенорок Пчелкина, что и теперь, усталый и полусонный, он совсем не отвлекал его от дум. Наоборот, комариный голосок этот вплетался в воспоминания живой ниточкой и как бы крепче связывал события в единую цепь, придавал им большую, порой удивительную отчетливость, помогал все глубже уходить в пережитое.

«Двадцать дней!.. — глубоко вздохнул Кирилл, совершенно позабыв о цигарке, дымно дотлевавшей в его худых, напряженно выпрямленных пальцах. — Почему же именно Маслово помнится так хорошо, лучше, чем Калуга даже? — настойчиво спрашивал он себя, с непонятным ему самому волнением доискиваясь ответа. — Ведь таких деревушек много осталось позади, но именно Маслово стоит перед глазами самой памятной, немеркнущей звездочкой. Почему?!»

8

До Тулы дивизия три месяца отступала. А разве в те дни ее солдаты и офицеры не были храбры? Дрогнул кто из них тогда в Почепе, дымным вечером 19 августа, когда к мосту через Судость рванулись гремящей лавиной вражеские танки?!

«Ахтунг, Панцирен!»[1] — задолго до этого прокаркал миру коричневый убийца, и Европа легла под звенящие гусеницы.

— Внимание, танки! — крикнул командир стрелкового взвода, тогда еще младший лейтенант Атласов, и в каждой руке зажал по тяжелой гранате.

И пусть голос его прозвучал высоко и сдавленно — греха в том не было, — то был его первый бой, а катились на предмостный окоп в Почепе не просто танки, окутанные пылью: то в мертвом громе шел фашист, окутанный ужасом и проклятиями многих побежденных народов…

— Внимание, танки! — тверже повторил Атласов.

Через два дня в «Правде» появились снимки: «Танки Гудериана, разбитые на брянском направлении…»

Это сделали солдаты 290-й дивизии на дороге Почеп — Брянск.

Им трудно было.

Вчера они стояли у станков, у классных досок, водили тракторы. А сегодня стояли посреди войны. Перед ними по всему горизонту горели села, а позади горел Брянск. Сверху черными стаями кружили самолеты и рвали их бомбами.

Но танки не прошли. Никто не был трусом. А дивизия… шла на восток.

14 сентября 290-я отшвырнула германскую пехоту и танки за железную дорогу Жуковка — Клетня. Это семьдесят километров западнее Брянска. Враг пробрался за Десну севернее.

Дивизия шла на восток.

В ночь на 5 октября, с марша, полки 290-й разгромили кавалерию и моточасти гитлеровцев под городом Ивот и развернулись фронтом на запад. Враг через день вышел к станции Фаянсовая и Людинову, грозя ударом в спину.

Дивизия пошла… на восток.

Севернее серо-зеленая орда устремилась на Калугу. Южнее пали Орел, Карачев, Орджоникидзеград… Будто всю русскую землю затопили грохочущие железные волны, и ветер по ней гулял свинцовый. Чернели солдатские лица от горя и тлели от соленого пота гимнастерки. Листва на деревьях желтела, потом ее сбил ледяной дождь. Ранний снежок упал тонким покрывалом на обожженные поля. Дивизия шла на восток.