— Кто это там?

— Ничего, мама, прохожие.

— Опять прохожие… Что у нас постоялый двор, что ли, что всегда прохожие. Вот ты вечно…

Мальчонка беззаботно засмеялся.

— Да вы садитесь. Это мать, она так только ворчит, ничего.

— Твоя мать?

— Моя.

— А отец где?

— Отец? — снова рассмеялся мальчик. — Откуда мне знать, где отец? Мать и сама не знает.

Возясь у печки, он повернул к ним веснушчатое лицо.

— Мать-то ходит милостыню просить. Завтра собирается уходить, так вот теперь отсыпается. Она если уж уходит, так надолго.

— А ты тут один?

— Один. А что, плохо мне, что ли? Наловлю себе рыбы, горшок у меня есть, сварю похлебку, высплюсь, чего мне еще надо?

— А корова у вас есть?

— Корова? А на что нам корова? Только забота с ней, да и пасти негде.

— Луга-то у вас нет?

— Не-е-ет. Только одна изба, а больше ничего. Пойдете со мной рыбу ловить?

Они переглянулись. Делать было нечего, а до вечера еще далеко.

— Что ж, почему не пойти? Можно.

— Так я вам дам крючки. Только удилище надо вырезать, да этого добра тут хватает.

Длинная узкая насыпь глубоко вклинивалась в реку. Вода плескалась о камни, с них с криком взвивались рыболовы, сверкая белой подкладкой своих, словно закопченных, крыльев.

— Ну и птицы же здесь!

— У-у! Тут птицы не оберешься. Сюда на охоту господа приезжают.

— А сам-то охотишься?

— Ружья нет. А я так, силки расставляю, иногда и поймаю что-нибудь. А то вчера утка мне в вентерь влезла. А в прошлом году тоже утка, так та на перемет поймалась, крючок проглотила.

— Утка — она жадная, все проглотит.

— Известно.

Мальчонка подсек и медленно подтягивал к берегу мечущуюся на натянутой лесе рыбу.

— Есть.

— Окунь, — сказал он серьезно.

Мгновение спустя над водой и вправду блеснул радужный, сверкающий цветной чешуей окунь. Мальчик с трудом снял его с крючка.

— Ишь, как заглатывает, прямо в брюхо попадает, — болтал он, искоса поглядывая, не шевелятся ли сосновые поплавки мужиков. Но у Павла и Данилы дело не шло. Они никогда не ловили рыбу удочками — это была детская забава. И теперь у них ничего не выходило. Павел рванул слишком рано, рыба с плеском сорвалась в воду. Совюк плохо закинул, и леса запуталась в водорослях. Под самой поверхностью воды рос сплошняком рыжий рдест. Его листки колыхались под водой, словно листья затонувшей, покрытой илом вербы.

— Когда я был такой, как ты, я тоже на удочку ловил. Теперь-то уже отвык человек.

— А я больше всего люблю на удочку. Наловлю штук пять-шесть, здесь и плотва есть и окуни, иной раз и щука… Только на щуку нужен другой крючок, мои-то малы. Может, мать купит где-нибудь в городе. А еще у меня два вентеря, потому лини попадаются. Вчера тьма вьюнов в вентерь поймалась. Наставками я не ловлю, лодки у меня нет.

Они все сидели на плотине, наблюдая, как мальчик ловит небольших, величиной в ладонь, окуней.

— Язи лучше всего клюют на горох. А вон туда, подальше, я кладу доску — пиявки прицепятся к доске, я и на пиявок ловлю. Раз сома поймал — во какого. На вьюна. Насилу его домой дотащил.

— Сом хорошо клюет на вьюна.

— На вьюна и на червяков.

Погожий день долго сиял над землей. Но как только стало смеркаться, как только упали на воду красные отблески и сумрачные тени распростерлись по низкому берегу, мужики забеспокоились.

— Скоро должен бы быть пароход.

— Э, кто его знает, когда он придет! Говорят, будто бы в девять часов, а он иной раз и вовсе не приходит…

— Оно так. Уж как там ему случится.

Мальчонка отправился варить рыбу. Мужики опасались, что пароход придет и пройдет мимо, прежде чем они успеют подать знак, и ни за что не хотели войти в избу. Они уселись на пороге и напряженно всматривались в речную даль. Мальчик вышел из темной избы, откуда доносился храп спящей женщины, и стал выщербленным ножом потрошить рыбу.

— Ты что ж, не чистишь ее?

— Ну, чего там чистить… Обварится, чешуя и отойдет в воде. Окуня трудно чистить…

— Дай-ка, его переломить надо, тогда чешуя легко отойдет.

Совюк взял рыбу в обе руки и несколько раз стиснул ее, пригибая хвост к голове. Что-то хрустнуло.

— Вот и все. Теперь чешуя сойдет.

Мальчонка внимательно смотрел, как ощетинившаяся чешуя осыпается под лезвием ножа, но следующих окуней продолжал потрошить не чистя.

— Чего там, сама отвалится в кипятке!

Смеркалось. Дневной свет голубел уже только вверху, и рассеянные алые лучи неведомо откуда падали на воду. Низко на небосклоне уже загорелась яркая, мерцающая звезда. Высоко вверху летели запоздалые утки, раздался деревянный клекот опускающегося в гнездо аиста. Ему ответил другой клекот — быстрый, нетерпеливый клекот рассерженной аистихи. Последовал серьезный, полный достоинства ответ, потом снова торопливый, укоризненный клекот возмущенной опозданием супруги.

Павел встал и вышел на плотину. Вода с тихим журчанием перекатывалась через фашины, бежала в свой далекий путь. Но ни один посторонний звук не примешивался к ее журчанию. Он вернулся к избе.

— Не видать.

Они вытащили из узелка черную, жесткую, как кожа, лепешку и стали медленно жевать ее, непрестанно прислушиваясь. Но слышались лишь лягушечьи оркестры. Мальчонка снова вышел в сени.

— Не придет уж сегодня?

— Не придет. Раз до сих пор не пришел, значит, и совсем не придет.

— Так думаешь? А вчера приходил?

— Приходил. А сегодня, наверно, не придет.

Совюк неуверенно взглянул на Павла.

— Ну, что же будем делать?

— А что сделаешь? Подождем до утра. Может, завтра пойдет.

— Завтра ведь дело будет разбираться.

— Ну, так что? Опоздаем, так отложат.

Мальчонка вмешался в разговор:

— Апелляция у вас завтра?

— Завтра.

— Ну, так если пароход сегодня не придет, можете ворочаться домой.

— Это почему же?

— Потому что дело будет кончено.

— Должны вторично разбирать, раз нас не было!

— Эх, глупые, — как бы про себя сказал юный хозяин и цыркнул сквозь зубы на крапиву, растущую под покосившимся плетнем.

Совюк возмутился:

— Как же так? На суде нас не было, на апелляции не будем, как же это можно, без нас?

— А так и можно. Адвокат у вас был?

— Не было. Павел поехал было во Влуки, там есть адвокат, так он сказал, что если у него наберется несколько дел, он поедет, а из-за одного дела ему не окупится. А других-то дел, видно, не случилось. Так что пришлось без адвоката. Он нам только апелляцию написал после первого суда.

— Некому было за нас говорить. Но теперь-то, как сами приедем, уж мы скажем свое. Как же так, кабан прямо на нас бросился, если бы я не хватил его топором по голове, он бы убить мог. Клыки у него были что твои сабли.

— Так это из-за кабана…

— Из-за кабана. Ну и что с того? Мало того, что он осенью и весной травит поля, так еще в лесу нападает. А убить его нельзя. Я его не искал, он сам на нас выскочил. Что же было делать? Стоять и ждать, пока он набросится? Мало мы, что ли, намучились, пока его домой притащили? А какая польза? Всё забрали. Да теперь еще приговорили к шести месяцам за браконьерство. Разве это по справедливости?

— Приедем, мы уж расскажем, как и что. Должен судья заново рассмотреть дело.

— Э, станет он заново рассматривать…

Павел пожал плечами.

— Смотрите, какой умный… Да что ты понимаешь в судах?

Мальчонка сощурил один глаз.

— Может, кое-что и понимаю… А хотите ждать, так ждите. В сенях есть немного соломы, можете переночевать.

— Рано еще, может, он и придет.

— Хотите — сидите. А когда надоест, идите спать. Двери не заперты.

Они остались одни. Вдали журчала вода, слышался лягушечий концерт. На столбе, указывающем путь пароходам, присел запоздавший аист, которому, видно, не захотелось уже лететь в гнездо. Он спрятал голову в перья, крепко оперся на одну ногу и застыл в неподвижности — черный силуэт на фоне наливающегося серебром неба.