— Войдите!

Поп неуверенно огляделся. К счастью, в комнате никого, кроме Овсеенко, не было, и он медленно, волоча ноги, направился к столу. От всей фигуры попа веяло смирением: слегка сгорбленная спина, склоненная голова, сложенные на груди руки. Овсеенко даже привстал, увидев неожиданного гостя. Он немного растерялся, но сильнее всего было любопытство: поп, настоящий поп, в рясе, с бородой, с крестом на груди. Овсеенко внимательно рассматривал его.

Поп начал разговор тихим, страдальческим голосом. Но с первой же минуты почувствовал, что обращается, словно к стенке. Овсеенко отвечал ему на все тотчас же, и поп не нашел нигде ни малейшей щелки, сквозь которую могли бы проникнуть его жалобные аргументы. Овсеенко смотрел на него, как на редкостный экземпляр, пережиток древних времен. Он удобно расселся на стуле, и сразу видно было неравенство между сидящим человеком, имеющим в своих руках власть, и стоящим, пришедшим с просьбой.

Он поговорил немного, уже без всякой надежды, и ушел, чувствуя на спине внимательный взгляд Овсеенко.

Но поп не опустил рук. В тот же день среди баб начались разговоры:

— Попадья говорила, что они собираются уходить.

— Ну?

— Вчера, говорит, за ужином картошку без масла ели, — соболезновала Мультынючиха.

— Ну вот, пузо-то у них маленько опадет, оно и к лучшему, — язвительно заметила Параска. Но, кроме нескольких молодых баб, никто не поддержал ее.

— Все-таки, пастырь духовный.

— Пастырь! Пуще всего он пузо свое пасет… Картошка без масла, как же! Не бойся: как всю жизнь хорошо жрал, так и теперь жрет. Уж его-то нужда не скоро припечет!

— Смотрела я вчера на него… Плох стал батюшка, совсем плох, — вздохнула приятельница Мультынючихи, Олексиха. — Горюет бедняжка.

— Ты бы пошла утешила его, — проворчала Параска. — Только он, кажись, любит, чтобы помоложе…

— А ты бы не молола языком невесть что! — обрушилась на нее Мультынючиха. — Глядела бы за собой! Какой ни на есть, а все же пастырь! Наши грехи замаливает.

Параска пожала плечами и ушла. Бабы долго глядели ей вслед.

— Ишь ведь какая… Правда, говорят, будто она с этим?..

— Кто его знает. И про Иванчука говорили, а вроде ничего и нет…

Мультынючиха прислонилась к калитке, возле которой собрались бабы.

— Да что там Параска… А вот что будет с батюшкой? Неужто соберутся, да и уйдут? Стыд-то какой для всей деревни.

— Известно, стыд!

— Парни в церковь не хотят ходить, ну так они и раньше не ходили. А как же бабам без церкви? Если поп уйдет, церковь, как пить дать, закроют. И помолиться-то негде будет.

— Это уж так. И опять-таки, чем же поп с попадьей жить будут, когда у них жалованье отобрали? И земли за рекой у них тоже теперь нет…

— Ну, насчет земли-то правильно, — порывисто вставила Олексиха, которая сама получила клочок поповской земли.

— Оно, конечно, верно, обрабатывать-то у попа теперь некому. А есть-то все же и ему нужно…

— Сбегаю-ка я, отнесу им яиц, пусть бедняжки подкормятся.

— Что ж, это можно, — согласились бабы, и вечерком, одна за другой, с корзиночками и мешочками, зашмыгали к поповскому дому. Попадья, заливаясь слезами, принимала их в кухне.

— Вот до чего мы дожили, вот до чего дожили. Приходится погибать в нищете и в голоде, — всхлипывала она так, что трясся ее мощный живот, и нюхала кружки принесенного масла.

— Хорошее, хорошее, свеженькое, — успокаивала Мультынючиха. — Я уж и с бабами поговорила: как же, мол, оставлять батюшку? Принесут! Кто масла, кто яиц, кто творожку…

— Ни гроша за душой, — причитала попадья.

Мультынючиха покосилась на нее.

— И деньжонки кое-какие найдутся… Ужо я поговорю с бабами…

Попадья, шмыгая покрасневшим носом, проводила ее до двери, и Мультынючиха вышла с гордым сознанием оказанного ею благодеяния.

Вопрос о попе перемалывался целую неделю. Семен, Совюки, Петр энергично возражали, но бабы, за немногими исключениями, стояли на своем:

— Кто не хочет, пусть не платит. А все же на церковь полагается давать. Не обеднеем, если заплатим по нескольку грошей, зато батюшка у нас останется. Как же так без пастыря?

Мультынючиха полетела с доброй вестью в поповскую кухню.

— Будут платить! Раз в месяц!

Растроганная попадья обняла ее, потом открыла буфет и налила стаканчик сладкой водки.

Глава VIII

Чем увереннее чувствовал себя Хмелянчук, тем хуже обстояло дело с Овсеенко. Он пил все чаще. Иногда в минуты полного опьянения перед ним вдруг открывалась черная пропасть, и он с ужасом думал о том, что будет дальше. Трезвый, он утешал себя, что «это ничего», что он как-нибудь выпутается, выкарабкается, начнет все сызнова. Напившись, он снова впадал в отчаяние.

Началось с ремонта усадьбы и подготовки строительных материалов для школьного здания. Он не разбирался во всем этом, и, как всегда, Хмелянчук предложил ему свои услуги.

— Лучше всего иметь дело с Вольским. Он уж сколько лет торгует лесом, знает дело, может посоветовать, помочь.

— Купец… — раздумывал Овсеенко.

— Да какой он сейчас купец? А посоветовать может, укажет людей.

И они вдвоем поехали в Синицы к Вольскому. Купец оказался простым, обыкновенным человеком. Овсеенко осматривался по сторонам, но не видел ничего подозрительного. Вольский вынес старую, довоенную наливку, и Овсеенко пил, немного морщась, — он больше любил чистую водку. Однако он сразу заметил, что от этой наливки по всему телу расходится тепло и глаза застилает приятная дымка. Дочь Вольского оказалась золотоволосой, розовой блондинкой, она весело улыбалась, показывая крупные, безукоризненно белые зубы. Не прошло и часа, как Овсеенко пришел к убеждению, что, кроме Хмелянчука, нет человека, который так желал бы ему добра, как Вольский. Он сразу разоткровенничался.

— Вот как здесь у вас все… Не поймешь… И вы, например. Купец… Купец, известно — спекулянт, буржуй, эксплуататор… По правде сказать, не хотел я и ехать к вам. А тут оказывается…

— Какой из меня купец!.. — добродушно улыбался Вольский. — Трудился я, собственным горбом добивался всего… Да и что там у меня есть!..

Казя улыбалась гостю и приносила из кухни все новые закуски. Она даже не рассердилась, когда Овсеенко мимоходом ущипнул ее. От наливки кружилась голова, но Хмелянчук не забывал о главном.

— Мы было собрались посоветоваться насчет одного дела…

Вольский наклонился вперед, внимательно слушая. И сразу оказалось, что нет ничего проще, что все можно достать и все устроить. Для чего же он, Вольский, и существует на свете?

На столе появилась новая бутылка наливки, и Овсеенко почувствовал себя совершенно счастливым. Все будет сделано быстро, хорошо и без малейших хлопот. Для этого у Вольского не существовало никаких трудностей. Известь, цемент, гвозди — все это можно было достать.

Овсеенко сидел за столом, сытый и навеселе.

— Сделаем, все для вас сделаем, я уж постараюсь… Я понимаю… Когда у человека столько работы…

— Да, уж работы столько, не знаешь, как и выдержать, — разжалобился над самим собой Овсеенко.

Они сочувственно кивали головами. Казя умильно смотрела ему в глаза.

После первого визита последовали другие. Овсеенко тянуло в Синицы. Что у него было в Ольшинах? Пустая, холодная комната в усадьбе, одинокие, глухие вечера, заполненные работой дни. Поездки в Паленчицы всегда были связаны с неприятностями. Часы пребывания в Синицах стали для него отдыхом, освещенным золотым блеском Казиных глаз. На вечерних пирушках стал появляться мясник Цеслинский, и совместно с Вольским они посвятили Овсеенко в тайны карточной игры. Это понравилось ему, и он неожиданно открыл в себе азартную жилку. Он гнал от себя мысли о письмах жены, все настойчивей требующей денег: куда она в самом деле деньги девает, на что их тратит? Он работает, как каторжный, а что у него есть? Здесь по крайней мере можно отдохнуть, забыть о неприятностях.