— Поет, как чиж!

— Подмазал бы глотку салом, дело бы лучше пошло!

— Подучится, подучится, не беспокойтесь!

— Палкой бы его отдубасить, он бы и не так заговорил!

Кругом шутили, пересмеивались, а уж больше всего — молодежь. Легко, весело вдруг стало. Вот он хоть и урядник, а пришлось и ему подчиниться миру.

А уряднику слышался за спиной грохот взрывающихся бомб на улицах далеких городов. Слышался гулкий шаг демонстрантов по мостовым за сто миль отсюда. Его душила злоба, но сильнее злобы был страх.

Потом, конечно, не обошлось без жандармов. Они явились, принялись расспрашивать, допытываться, кто первый стал требовать.

Никто ни словечка не пикнул. Тогда они стали хватать наугад, ощупью, словно рыбу в тине. Одного, другого. Случалось, забирали и того, который все время и рта не раскрывал.

А постановления шли своим чередом, от деревни в деревню. Что, мол, на волостных сходках должны говорить по-польски. Не по-русски. По-крестьянски, чтобы каждый понимал.

Еще постановили, чтобы в школах учили детей по-польски. Не так, как до сих пор.

На шоссе опрокинули указатель с русской надписью. Ночью кто-то сорвал надпись со стражницкого поста. А с Йоськиной лавчонки сорвали вывеску, изрубили в щепки топором из-за того, что, мол, не по-нашему была написана.

Так оно и шло.

Кто действовал потому, что так, мол, должно быть, так справедливо. А кто и так, из озорства, от радости, чтобы только насолить стражникам. Потому что не нашлось бы, пожалуй, человека, у которого не было бы какой-нибудь обиды на стражников.

Люди ходили по избам, грозились, всякий болтал, что ему в голову приходило. Читали газетки. Вечером в избе сходилось человека четыре-пять, кто умел, читал. Остальные слушали.

Переменилась жизнь. Словно праздник настал.

Даже бабы и те судили и рядили. Дети учились читать по польской книжке, — учителей вдруг расплодилось, что грибов после дождя.

Учил учитель в школе, тайком, украдкой, чтобы никто не узнал.

Учила Йоськина дочка, которая кончила гимназию, и теперь ребятишки каждый вечер бегали в ее комнатку за лавкой.

Учила Матусова дочка, та разбиралась в книжке не хуже самого учителя.

Иной только успеет сам буквы выучить, а уж другим показывает.

Бараки ждали. Ждала и деревня, что вот-вот произойдет еще что-то. Каждый день обещал неожиданное.

Только господский дом стоял немой, тихий, как всегда. Вокруг него стремительно клокотала жизнь, а он застыл среди этого бурного течения, как темная, неподвижная глыба.

А тут то и дело случалось что-нибудь новое. И наперекор долгим, одинаковым, серым годам теперь человек никогда не знал, что принесет следующий день.

До бараков доходили какие-то слухи, смутные и малопонятные. То были деревенские, волостные дела, а они ведь батраки. Это совсем другое дело.

Но однажды в воскресенье утром, когда лишь некоторые бабы были в костеле, а остальные все находились в бараках, в каморку влетел Сташек с криком:

— Мужики сюда идут.

Все выскочили из бараков. Да, шли мужики. Целой толпой. Богатые хозяева и беднота, все вместе. Тащили в руках тяжелые палки. Чернявый Козел выступал впереди.

Во всех барачных дверях стояли люди. Ребятишки высыпали, словно стая воробьев.

— Слава Исусу Христу, — сказал Козел, быстро переводя черные, словно угольки, глаза с одного батрака на другого.

— Во веки веков… — медленно и неуверенно ответили те. Никто еще не понимал, к чему идет дело.

Но Козел оперся на тяжелую вишневую палку.

— Так вот, мужики, надо собираться к волостному правлению. Раз уж такое время пришло, миром будем судить воров. Раз порядок должен быть на свете, так с себя надо начинать его устанавливать. Пора собираться, а то скоро начнется.

Антон почесал голову. Ему что-то не нравилось все это.

— Ведь мы не общинники, мы из усадьбы.

— Что ж с того? Все должны кучи держаться. Что ж, в бараках не может вор случиться? А разве вор не может и у батрака украсть?

— А как же! Вон у нас пять рублей из-за иконы вытащили, — во все горло закричала Вероника.

Кое-кто усмехнулся, — все знали, что баба скупая, мужику на табак никогда гроша не даст, все жалованье у него отбирала сразу при получке. Вот человек и устраивался, как мог, таскал у нее при случае.

Но Козел утвердительно кивнул головой.

— Ну да. Всюду может случиться. Всюду есть разные люди. Стало быть, и разговаривать нечего, пошли.

Батраки медленно, нехотя присоединялись к деревенским.

— Бабы тоже, — распорядился Козел.

— Бабы? Это как?

— Раз все, так все! Так мир решил.

Бабы принялись причитать. Кшисяк со злостью рванул Магду за рукав.

— Чего орешь? Что у тебя, чьи деньги под юбкой спрятаны? Дурная, кто тебе что сделает?

И пошли. К волости. Деревенские впереди, батраки за ними. Бабы тащились сзади. Некоторые все еще жалобно всхлипывали.

— Стыд-то какой, милые вы мои, стыд-то какой!

— Поди ты, дурная, какой стыд? Тебя-то ведь никто воровкой не считает.

— Управляющего бы захватить, — пошутил кто-то.

Но это уж было не их дело. За управляющим пусть помещица смотрит, свое добро стережет.

На перекрестке дорог они встретились с другой толпой.

— Гляди-ка, и вы тут?

— А как же. Со всех деревень, вся волость. Иначе и ни к чему все.

Где-то на повороте мелькнул мундир стражника, но тотчас исчез.

— Изловчился ведь, ушел в кусты.

— А конечно. Испугался небось.

— Да, кончилось его время, не станет больше с Паленками да с Казимирком ворованным добром делиться.

— Теперь у него брюхо-то поопадет!

— Э, этот еще не самый плохой, — усмехнулся рыжий Клысь. — А вот другой, Муров, так тот, бывало, сам ходил высматривать, в которой конюшне плохие запоры.

Все рассмеялись, хотя им было не до смеха. Чудно как-то все это было. В первый раз. И всякому было страшновато, что из этого получится.

По дороге они захватили из изб всех, кто только в состоянии был двигаться. Разве уж кто совсем шевельнуться не мог или едва таскал ноги от старости. Но такой на воровство не пойдет. Не справится. Такого можно в избе оставить. Пусть пока за детьми присмотрит.

Изо всех деревень, из лесу, из котловины внизу, из поселка на песчаном пригорке, из-за реки — отовсюду шел народ. Кучками, по двое, по трое, с палками, а который и вилы прихватил из конюшни, да так и шел.

У волости уже черно было от народу. Писарь со старшиной стояли в сторонке и совещались о чем-то, тихо и торопливо. Низенький старшина время от времени поднимался на цыпочки, чтобы через головы взглянуть, подходят ли еще люди, или поток мужиков уже кончился.

Когда дорога опустела, писарь остановился перед толпой и в нос, по бумажке, прочитал перечень всех деревень. Из толпы отвечали. Все были налицо. Народ согнали со всей волости, из каждой деревни.

— Усадебные рабочие здесь?

— Здесь, — хрипло ответил за всех Кшисяк.

— Ну, можно начинать! — сказал старшина.

Они стояли огромной толпой. Самые богатые хозяева и деревенская беднота. Но все вместе. Немного поодаль толпились батраки.

Люди искоса, неуверенно поглядывали друг на друга. Странно было сойтись так всем вместе на суд. Ведь неизвестно, что произойдет, кто-нибудь со злости может показать пальцем как раз на тебя, кто-нибудь захочет отомстить за какую-нибудь обиду, о которой ты и не помнишь.

Может, хозяева побогаче и были спокойны. Но остальные, вся толпа стояла так, будто у всякого было что-то на совести. Параска Куль тихонько плакала, шмыгая носом. Но таков уж был приказ по волости — и баб сгонять к волостному правлению. Неведомо, кто вор, а кто нет. По справедливости все должны быть здесь. По справедливости глядеть друг другу в глаза. Прямо говорить, что у кого на душе.

А день выдался как раз словно праздник. Пылало золотое солнце, все вокруг переливалось зеленью и голубизной. Высоко в небе парил ястреб. Все головы поднялись к нему, хоть, по правде сказать, не до ястреба им было. Птица кружила несколько мгновений, описывая в лазури ровные, будто отмеренные круги. Наконец, замерла. Ястреб висел в воздухе, его широко распростертые крылья были неподвижны. Кшисяку он показался большим крестом, нависшим над столпившимся у волости народом.