- Жив, голубчик ты мой, жив, Ванюша!

Я растерянно бормотал в ответ:

- Живой, конечно, ну чего там, мама...

А председатель колхоза расспрашивал Федю, выпытывая подробности только что происшедшего события. Уставившись в землю, окруженный толпой брат выкладывал без утайки все как было. В его сбивчивой речи то и дело слышалось:

- Мы ж хотели как лучше сделать людям.

И вдруг дело приняло неожиданный оборот. Председатель обратился к какой-то колхознице с вопросом:

- Ну как, поймали Степку?

- А он сам на ферму явился.

- Ладно.

Председатель снова повернулся к Феде:

- Значит, говоришь, хотели для людей лучше сделать?

- Ну да. Для чего же еще?

И тогда председатель неожиданно громко произнес:

- Молодцы, ребята! Орлы! В башке у них, видать, крупа есть - придумано здорово!

Его поддержали и другие:

- Здорово!

- Смыслят ребята...

Домой мы с Федей возвращались героями, хотя и потирали ушибленные места.

Родной дом

За свои неполные 50 лет я успел уже порядком поездить по белу свету. Был во многих городах и селах нашей страны - на Украине и в Сибири, в Молдавии и на Дальнем Востоке, в Азербайджане и на Урале, в Узбекистане и других местах. Бывал я и за границей - в Болгарии, Бразилии, США, Канаде, Уругвае, Франции, Бельгии, Англии, Финляндии, Японии, Индонезии, Польше, Турции, на Кубе, в Испании, Румынии, Австрии. Много довелось мне повидать живописных красивых мест. Но нигде, ни в одной стране не встречал я уголка более прекрасного, чем моя родная Удмуртия.

Человеку свойственно любить свою родину. И нет ничего удивительного в том, что и мне милее всего на свете Удмуртия.

Прав был Маяковский, когда писал:

Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли - Москва.

Очень искренне, удивительно точно выражено в этих строках и восхищение чудесной французской столицей, и ни с чем не сравнимая, сердечная привязанность к родной земле. Великий поэт сумел как-то лаконично, в предельно совершенной и каждому доступной форме выразить то главное, что всем сердцем испытывает советский человек, очутившись в другой стране.

Но даже сравнивая свои родные места с другими местами нашей страны, я не могу не отдать предпочтения моей Удмуртии. А внутри этой республики нет, на мой взгляд, более замечательных мест, чем родное мое село Валамаз, уютно расположенное среди лесов, невыразимо великолепных зимой, когда их словно ватой укутывает мягкий, пушистый снег, и сказочно красивых летом, когда их буйная, сочная зелень высвечивается волшебными лучами солнца.

Валамаз - село небольшое, в нем около сорока дворов. Здесь я и родился в 1932 году, став пятым сыном моих родителей-колхозников Федора Федоровича и Агафьи Федоровны Кудрявцевых. Всех же детей в семье было шестеро: следом за мной спустя два года родилась еще сестра Антонина.

Семья была большой и дружной. Родители всех нас с самого раннего детства не только приучали к труду, но и внушали к нему уважительное отношение, я бы даже сказал, привили нам потребность в труде. Отец и мать сами старательно работали в колхозе, да и дома никогда почти не сидели без дела: в крестьянском доме в любой час дело найдется. Дети тоже всегда имели занятие - на нас лежали всевозможные хозяйственные заботы. Кроме того, старшие обязаны были заботиться о сестре Тоне и обо мне - самых младших.

Мне было девять лет, когда разразилась Великая Отечественная война. Отлично помню, как уходил на фронт отец. Всегда ласковый и общительный с детьми, он тогда как-то сразу посуровел, стал будто строже и молчаливее. Мать заботливо собирала его в дальний путь, изредка роняя слезу. И только когда настала пора расстаться, она вдруг припала к его груди и навзрыд заплакала.

- Ну, что ты, не надо,- мягко говорил ей отец,- погляди на детей, вишь расстроились...

Мы сумрачно стояли возле отца и матери. А она, бедная, не в силах была унять душившие ее рыдания.

- Как же мы без тебя теперь,- горестно всхлипывая, не переставала она повторять,- как же теперь жить-то будем?

- Ничего, ничего, мать, все ладно будет,- отец старался держаться бодро. Тихонько поглаживал мать по спине, потом вынул платок и стал вытирать ей глаза.

- Не надо, слышь, не плачь, а то и дети на тебя глядя...

А мы в самом деле плакали все, начиная от семнадцатилетнего Анатолия и кончая Тоней, которой тогда едва семь лет исполнилось.

- Ну, будет, будет,- с этими словами отец расцеловал каждого из нас и, проведя несколько раз указательным пальцем по своим глазам, взял приготовленный матерью узелок и вышел из избы. Мы направились за ним. Возле сельсовета толпились уже все жители села, собравшиеся проводить земляков, призванных на фронт. Люди были взволнованы, многие плакали.

Подошел грузовик, и уезжавшие мужчины снова стали прощаться с родными. Помню, что мать больше не плакала. Она только держала отца за руку и смотрела в его лицо, не в силах оторвать взгляда от дорогих черт.

- Федор, Федор, садись давай,- загудело сразу несколько голосов, обращенных к отцу. Он снова нас расцеловал и, сказав на прощание: "Помогайте матери во всем, слушайтесь ее", подошел к грузовику, вскочил на колесо и легко перебросил свое сильное, мускулистое тело в кузов.

Шофер дважды просигналил, толпа расступилась, давая дорогу тронувшейся машине...

Чей-то девичий голос звонко выкрикнул:

- Разбейте их, гадов, поскорее да обратно живыми возвращайтесь! Будем ждать!

- Счастливо! Счастливо!

Выпустив длинный шлейф голубого дыма, машина, набирая скорость, двинулась в сторону Селтов - нашего районного центра. Вскоре она скрылась за поворотом, растворилась в глубокой лесной чащобе. Люди начали расходиться по домам. Побрели и мы к себе, тесной стайкой сбившись возле мамы. Меня и сестренку она вела за руки.

Весь остаток дня в избе было необычно тихо. Мать сидела у стола и, не отрываясь, задумчиво смотрела в окно, подперев рукой щеку. Изредка она тяжко-тяжко вздыхала, но больше уже не плакала. Старшие братья Толя, Шура, Миша и Федя, словно сразу став на несколько лет взрослее, молча что-то делали по дому. Я старался им помогать, так же молча и сосредоточенно. Даже маленькая Тоня, не раскрывая рта, тихонько возилась в углу со своей куклой, изредка бросая настороженные взгляды на маму.

Было уже темно, когда мать поднялась.

- Садитесь, ужинать будем,- обратилась она к нам.

Поужинали. Затем стали укладываться.

- Мама, я с тобой лягу, ладно?- попросила Тоня.

- Ладно, детонька.

Все улеглись и один за другим стали засыпать. Я долго не мог уснуть. Лежа в напряженной темноте, я слышал, как осторожно ворочалась мать на своей постели, как она часто глубоко вздыхала. Несколько раз из леса, плотной стеной окружающего наше село, доносились хищные крики какой-то ночной птицы. И тогда мне казалось, что это фашисты подкрадываются к моему родному Валамазу. Я вздрагивал и оглядывался в темноте, намереваясь подняться и... Но тут очередной тяжкий вздох матери возвращал меня к действительности. Страх, закрадывавшийся было в сердце, мгновенно исчезал.

- Мама, ты не спишь?- шепотом спрашивал я.

И голос, который я сразу узнал бы среди тысячи других, так же шепотом отвечал:

- Сплю, сплю. И ты, Ванюша, спи...

Все эти картины одна за другой живо вставали в памяти, когда много лет спустя, в 1958 году, я брел знакомой лесной дорогой в наш Валамаз. Была ранняя осень, та чудесная золотая пора, когда солнце еще греет по-летнему тепло и лес стоит в своем величественном, почти нетронутом зеленом наряде. Но уже по многим признакам чувствуется близость осени: уже кое-где шуршат под ногами чуть свернувшиеся суховато-зеленые листья, а подувший вдруг ветерок донесет невесть откуда холодноватую не летнюю свежесть, которая, правда, тут же и растворяется, тает в мягком тепле чуть сыроватого лесного воздуха.