Вне съемочной площадки ее гример Уайти Снайдер выполнял и вторую обязанность — няньки Мэрилин. Уже прошло некоторое время с тех пор, как ему поручили сидеть рядом с Мэрилин в гостинице или гримерной и мягко увещевать ее встать перед камерами. Снайдер, женатый к тому времени на Марджори Плечер, костюмерше Мэрилин по многим фильмам, вспоминает, что почти никогда Мэрилин не могла избавиться от «ужаса, настоящего ужаса», становясь перед камерами. Плечер добавляет: «Перед камерами она никогда не чувствовала себя уверенно. У нее все время было опасение, что она не так посмотрит, не так сыграет, поэтому физически не могла заставить себя выйти из фургона. Это был абсолютный страх сцены. Она была великой актрисой, но никогда не чувствовала" себя свободно, никогда не могла поверить в себя».
Снайдер, парикмахерша Уиттен и еще горстка людей стали преданными тружениками, находившимися в личном распоряжении Мэрилин. Это были неутомимые муравьи кинопроизводства, и с ними Мэрилин чувствовала себя более спокойной, чем с кем бы то ни было из самых великих и известных столпов кино. Она знала им цену и старалась подтвердить это с помощью маленьких подарков. Снайдеру она преподнесла позолоченный зажим для денег, Уиттен — оправленный в серебро графин и подписала фотографию: «Глэднес, за то, что делает меня такой, как тут. Я люблю тебя».
После картины «Джентльмены предпочитают блондинок» свой автомобиль, «Понтиак», на котором она ездила всего несколько месяцев, Мэрилин отдала своей репетиторше Наташе Лайтес, за которым последовало пальто из викуньи. Лайтес считала, что благодарность Мэрилин выражалась в материальных дарах потому, что она «была неспособна отдавать себя самое». Такого мнения придерживалась не только Наташа. Об этом же говорит и один из мужчин в длинной веренице поклонников Мэрилин. Это — Билли Травилла, художник по костюмам в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок» и многих других картинах.
Травилла познакомился с Мэрилин еще в 1950 году. Тогда ей было двадцать четыре, а ему — двадцать пять лет. «Впервые я ее увидел, — вспоминает он, — в черном купальном костюме. Она открыла раздвижные двери моей примерочной, с ее плеча свалилась бретелька, и я увидел обнаженную грудь. У нее была такая особенность — зная о своей красоте, она хотела себя показать. Некоторых людей это шокировало. Конечно же, она делала это умышленно. Она походила на ребенка и могла сделать что угодно, а вам ничего другого не оставалось, как простить ее, как бы вы простили маленькую девочку. Она соединяла в себе женщину и дитя, ее обожали и мужчины и женщины. Мужчина не знал, что делать с ней: то ли усадить на колени и приласкать, то ли заключить в объятия и завалить на спину... В своей жизни мне приходилось одевать многих женщин, но никогда мне не попадалась такая, как эта дама. Она была для меня двойственной личностью. Она не могла похвастать хорошим образованием, но имела яркий ум и чудачества ребенка. Она обладала чудесной способностью располагать к себе людей. Она приходила в офис, как другие люди, чтобы пожаловаться на что-то; но у Мэрилин глаза всегда были на мокром месте, в одном глазу блестела настоящая слезинка, а губы дрожали. Ах, эти губы! Сопротивляться этому мужчине не дано. Вам не хочется, чтобы этот ребенок плакал».
«Билли, дорогой, прошу тебя — одень меня навеки. Я люблю тебя, Мэрилин», — гласит надпись на «обнаженном» календаре, подаренном Мэрилин Билли Травилле. «После трех лет знакомства по работе, — говорит Травилла, — во время съемок фильма «Джентльмены предпочитают блондинок», пока моя жена находилась во Флориде, а Ди Маджо отсутствовал, у нас возник короткий роман». Связь продлилась только одну неделю, но этот срок позволил Травилле увидеть скрытую от посторонних взглядов жизнь женщины с манерами ребенка.
Удержаться от флирта с Мэрилин было просто невозможно. Однажды к художнику по костюмам вошла секретарша в то время, когда Мэрилин сидела у него на коленях. Мэрилин встала, в то время как Травилла, находясь в таком виде, который не позволял ему подняться, не приведя себя прежде в порядок, оставался сидеть. Обрадованная Мэрилин на глазах его секретаря прыснула и спросила: «Билли, почему ты не можешь встать?»
«Помнится, однажды я должен был за ней заехать в семь тридцать, — говорит Травилла. — Я постучал в дверь ее номера, она попросила меня подождать. И тут тоже с букетом цветов пришел красивый молодой актер. Мы шапочно знали друг друга и теперь стояли, образовав очередь. Он сказал, что у него назначено свидание, я ответил ему, что у меня тоже. Прошло хороших двадцать минут, и только тогда она открыла дверь. Мэрилин взяла цветы у коридорного и второму гостю сказала, что предпочитает видеть меня, и я вошел к ней. Комната была наспех прибрана для приема гостей, к тому же сделано это было неважно. Из-под дивана выглядывали ее гантели, и она не знала, куда девать цветы. Я предложил ей позвонить портье, но она ответила: «У меня есть идея получше», — с этими словами она поместила оба букета в туалет. Потом спросила, не будет ли она рядом со мной слишком высокой на каблуках. Мне пришлось подвести ее к зеркалу, чтобы проверить, как мы будем смотреться рядом. На высоких каблуках она оказалась выше меня на полдюйма. После длительных раздумий высокие каблуки все же одержали победу».
Вот еще одно воспоминание Травиллы: «Однажды вечером мы отправились в клуб «Тифанни» на Восьмую улицу; Я спустился в мужскую комнату, располагавшуюся за служебным помещением. В офисе я заметил на стене «обнаженный» календарь Мэрилин, о чем сказал ей. Она спросила: «О, Билли, где? Мне хочется взглянуть на него». Мы спустились вниз; поскольку дверь была закрыта, мы постучали. Вышел высокий чернокожий мужчина и спросил, что нам нужно. Мэрилин ответила, что хотела бы посмотреть на свой календарь. Оказалось, кабинет был гримерной Билли Холидей, которая решила, что Мэрилин зашла поздороваться с нею. Но как только она услышала о цели визита, то пришла в ярость. Перед нашими глазами промелькнул белый рукав со свешивавшимися с него бусами и темная кисть руки. Холидей сорвала со стены календарь, смяла его и швырнула в лицо Мэрилин, обозвав ее неприличным словом. Ошарашенные, мы вернулись за столик. Менеджер хотел, чтобы мы остались и посмотрели шоу, но мы ушли».
Из воспоминаний Травиллы о прошлом видно, что его восторг любовника уравновешен тонкими наблюдениями человека, всю жизнь работавшего рядом с кинозвездами. «Я думаю, она хотела любить, но никого, кроме себя, не могла любить, — замечает он. — Она являла собой пример полного нарциссизма. Она обожала собственное лицо, ей все время хотелось улучшать его, вносить изменения в свой облик. Все, что она делала в этом направлении, она делала вовремя. Однажды она сказала мне: «Со своим лицом я могу творить все, что угодно. Так же, как ты можешь взять белую доску и, сделав что-то, создать картину». Существовал единственный способ завести ее. Сексуальный заряд она получала, когда смотрелась в зеркало и видела красивый рот, который она нарисовала с помощью пяти тонов губной помады, необходимых для нанесения правильных линий и точных теней, подчеркивающих губы, потому что ее настоящие были совершенно плоскими».
«Если кого на свете и можно назвать «динамисткой»3, — говорит Травилла, — так это Мэрилин, когда ей хотелось быть такой. Она делала это и взаправду, и желая покрасоваться. Однажды мы вели съемку в галерее, я стоял рядом с ней, когда она прошептала мне: «Скажи что-нибудь непристойное», что я и сделал. Вы это и сами могли бы увидеть на снимках, так и кажется, что рот произносит: «Fuck me» или «Suck me»4. Это ее заводило».
«Одно время, — вспоминает Травилла, — у нас обретался вечно недовольный человечек из компании «Истмен Кодак», — мы тогда апробировали новый тип пленки, — и она пришла в ночной сорочке из шифона и замирала то в одной позе, то в другой, и человечку стало как-то не по себе. Она это заметила, подошла к нему и сказала: «Как вам это нравится, мистер Истмен?» — В этом заключалась ее потребность — возбуждать».