Дорогая панна Катерина!

Приезжайте к нам в гости. Берите сына и приезжайте. Здесь у нас в селе в каждом доме примут вас, как родную. Приезжайте, будьте ласковы. До скорого свидания.

Ваш Ионек Брейхал».

Я отложил письмо деда Ионека и посмотрел на папин почерк, на листки бумаги, пожелтевшие и высохшие. Они стали как крылья бабочек в коллекции или листья и травы в гербарии. И, не поднимая головы, я начал читать папино письмо.

- «Дорогие Катя и Толя! Давно вы не получали моих писем, а это моё последнее письмо. Больше мне уже не придётся ходить по земле. На рассвете я буду в руках гестаповцев. Но сначала по порядку.

Мы возвращались с боевого задания. Бомбили тылы врага. Летели мы в одиночку. Наш самолёт получил повреждение и отстал от основной группы. Над Чехословакией самолёт загорелся, и я приказал всем прыгать. Последним прыгнул сам.

В ту минуту, когда я приземлился и погасил парашют, меня окружили фашисты. Их было человек десять. Они обыскали меня, отняли пистолет и твоё письмо. Документы в полёты мы не брали.

«Один?» - спросил офицер.

Было раннее утро, только немного начинало сереть, и фашисты не могли рассмотреть, сколько человек сбросилось на парашютах. Видимо, они засекли одного меня.

«Один, - сказал я. - Остальные погибли. Там, там», - и показал на небо.

Офицер засмеялся. Он что-то приказал солдатам и побежал с ними к рощице, которая виднелась вдали.

Двое солдат отвезли меня на мотоцикле в город, в гестапо. Там я пробыл десять дней, а потом попал в концентрационный лагерь. Русских в лагере не было. Одни чехи.

После гестапо мне было трудно работать: болели руки и ноги. Но не пойти на работу было нельзя. Больных отправляли в госпиталь. А оттуда никто не возвращался. И я работал.

Из лагеря мне помогли бежать чешские товарищи. Они переправили меня в партизанский отряд.

Отряд был маленький, всего человек двадцать, и нам приходилось туго. И вот мы взорвали железнодорожный мост, который был очень нужен фашистам. Они через него возили нефть из Румынии в Германию.

На другой день фашисты приехали в село, расположенное поблизости от моста, пришли в местную школу и арестовали целый класс ребят - двадцать мальчиков и девочек. Это было «наше» село. У нас там жили свои люди. Одним из таких был дед Ионек, отец партизана Франтишека Брейхала. Он нам и принёс эту новость.

Фашисты дали срок три дня: если в течение трёх дней не появится тот человек, который взорвал мост, дети будут расстреляны.

И тогда я решил идти к гестаповцам. Чехи меня не пускали, они сказали: «Дети наши, мы и пойдём». Но я ответил, что если пойдёт кто-нибудь из них, чехов, то фашисты из мести всё равно могут расстрелять ребят. А если придёт русский, то дети будут спасены. И я пошёл с дедом Ионеком.

Теперь ночь, а утром я пойду к фашистам. Когда ты получишь это письмо, то расскажи всем, как я погиб. Главное, найди моих товарищей по полку, пусть обо мне вспомнят.

Всё. Уже рассвет. А у меня ещё много дел. Сейчас я передам и письмо и конверт деду Ионеку. Он всё это сохранит и, когда придёт время, отправит вам.

Прощайте. Ваш Карп».

Весь вечер дед читал папино письмо. Потом он долго сморкался, теребил рукой колено и наконец сказал:

- Катенька, мне надо пройтись. Ты не возражаешь? - Он показал на папино письмо.

- Я возьму его с собой.

Маме надо было идти в санаторий, чтобы сделать укол больному, и я пошёл вместе с ней. Не хотелось оставаться одному. На обратном пути мы встретили Сойку, ту самую девочку, которая купалась со мной в первый день.

- У меня ваш платок. Одна тётя его нашла, а я ей сказала: «Я знаю, чей это платок»…

Сойка протянула маме платок, та развернула его и посмотрела - в какой раз! - на эту собачью выставку.

- Я дарю его тебе, - сказала мама. - Он ведь совсем детский. Собаки.

Я посмотрел на маму и понял: она не хотела, чтобы этот платок возвращался к ней и о чём-то ей напоминал. Может быть, о дяде Николае. А мне всё равно было жалко платок. И ведь не маленький я, а жалко. Привык к собакам. Но тут я перевёл глаза на Сойку. Что случилось с её лицом - просто не передать. Какие у неё были испуганные, недоверчивые, насторожённые глаза! Она не верила своему счастью. Ей эти собаки нравились, видно, ещё больше, чем мне. У меня после этого всю мою жадность как рукой сняло.

- Эту собаку зовут Джаз, - сказал я. - А вот этого маленького пёсика Подкидыш.

Остальным ты сама придумай имена.

- До свидания. - Она торопилась побыстрее уйти. - Я их уже полюбила.

Мы молча дошли до дома. Я разделся и лёг спать.

- Мне кажется, что он всё время был жив, - сказал я, - а погиб только вчера.

- Спи, Толя. Пересчитай, сколько над нами звёзд, и заснёшь.

- А ты?

- Мне не заснуть, мне звёзды уже не помогают. Я дождусь деда.

На следующее утро я встал рано и ушёл на рыбалку. Я любил ловить рыбу. Правда, я был плохой рыбак, вечно зевал, когда начинался клёв. Но я любил ловить рыбу. На море тихо. Солнце. И настроение то весёлое, то грустное. Можно додумать о маме, о дяде Косте и о дедушке. Можно поговорить с папой. Так, про себя. А сегодня я придумал написать папе письмо. Пусть многим это покажется странным, а я всё равно напишу. Мне так захотелось написать ему письмо, я ведь никогда ему не писал. Напишу и отправлю Лешке.

Лешке можно, он поймёт.

Тихо на море. Солнце искрится в воде. И никто тебе не мешает - что хочешь, то и придумывай. «Хорошо, что мы с дядей Костей любим море, подумал я. - И хорошо, что есть такой дядя Костя». Но папе я тоже не могу изменить, и я придумал: буду морским лётчиком.

Когда я возвращался, то увидал маму, она шла к пристани.

«В Ялту едет, - догадался я. - В горвоенкомат. Искать папиных товарищей».

Мама была в белом платье, которое давным-давно не надевала, и в белых туфлях на высоком каблуке.

У причала стоял теплоход дяди Кости. Мама поднялась на пирс, и ей навстречу вышел дядя Костя. Мне очень хотелось подойти к ним, но, я почему-то не подошёл.

Я спрятался за будку билетной кассы и смотрел за ними. Я почти ничего не видел, только широкую спину дяди Кости в белом кителе.

Потом теплоход отчалил.

Я долго смотрел вслед теплоходу, пока он не превратился в маленькую белую точку, сверкающую на солнце.

На верхней набережной я встретил отряд артековцев. Они шли строем. В белых рубашках с красными галстуками и в коротких синих трусах. Загорелые. У них был настоящий крымский загар - светло-коричневый. Такого загара нигде не встретишь.

Почему-то, когда артековцы появлялись на улицах Гурзуфа, прохожие останавливались и смотрели на них. И сейчас все остановились, и я тоже остановился. А вожатый артековцев скомандовал, и они громко крикнули: «Всем-всем - доброе утро!»

Мне очень нравилось, что они так кричали.

После встречи с артековцами настроение у меня стало совсем хорошее. Спокойное такое и чуть-чуть грустное, но хорошее.

ОСЛИК И ПЯТЫЙ ОКЕАН

Мы ехали автобусом в аэропорт. Я и мама. Мама сидела на первом сиденье, я - на втором. Мы так устроились потому, что мама сказала, что я слишком ёрзаю и обязательно помну ей платье.

Рядом с мамой разместился толстый и большой лётчик. Он занимал много места, и мама оказалась у самой стенки. Я смотрел, как погибает новое, замечательно отглаженное мамино платье, и наконец сказал лётчику:

- Может быть, вы пересядете ко мне, а то вам тесно.

Мама покраснела, а лётчик стал извиняться.

- Простите, - говорит, - действительно, вам неудобно.

- Ничего, ничего, - ответила мама. - Это я должна перед вами извиниться за своего сына.