— Дальше дороги нет, — сказал Нырков, — видите?

Действительно, дальше шла только узкая, едва различимая тропинка. Склон сопки был не особенно крутым, но машины всё-таки не преодолели бы его. Да и тягачи не смогли бы подняться из-за пеньков, которые усеивали склон. А там, выше, метрах в двухстах отсюда, начинался желанный лес.

— До сих пор мы уже не раз добирались, — сказал Нырков. — Заберёмся наверх, кубов пять нарубим, своим ходом кое-как скинем и — обратно. Умаемся, а толку с гулькин нос. Пилить эти пеньки надо под корень. Тогда тягачи взберутся.

Доронин пристально посмотрел вверх. Сейчас он чувствовал себя так, будто, выдвинувшись на передовые позиции, наблюдал сильно укреплённый вражеский пункт. Пеньки походили на противотанковые надолбы.

— Зови народ, — сказал он Ныркову.

Люди быстро собрались у головной машины. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу. Доронин поднялся на подножку машины и громко сказал:

— Товарищи! Может быть, кто-нибудь из вас думает, что дома сами собой появятся из-под земли. Но так не бывает! Вот перед нами прекрасный строевой лес. Высоко, правда, но на земле же, не в воздухе! У нас есть инструмент, есть транспорт. Возьмём лес, товарищи?

— Возьмём! — крикнул Нырков.

— Начальником партии назначаю товарища Ныркова. Он объяснит, в чём состоит задача. Раздать инструмент!

Через полчаса раздался звук первой пилы. Начало было положено. Доронин вздохнул радостно и облегчённо. Он с любовью смотрел на людей, согнувшихся над пеньками. Впервые за последнее время он ощутил то чувство уверенности, которое охватывало его при виде своих солдат.

Постепенно прокладывалась дорога. Лес всё приближался. К вечеру передовая группа рабочих достигла первых деревьев.

Берёзы, осины, ели заслоняли небо. Неподвижно стояла высокая, почти в человеческий рост, трава. Огромные папоротники и лопухи стелили по земле свои метровые листья. Причудливое дерево распростёрло в вышине свою красноватую крону. В просветах между деревьями виднелись другие сопки. На них возвышались зелёные стены сплошного хвойного леса.

Наступал вечер. Длинные лучи солнца едва пробивались сквозь густую листву. По гигантским паутинам поспешно ползли большие пауки.

Сумерки сгущались быстро. В воздухе появились насекомые, будто сотканные из парашютного шёлка. На западе небо стало красным, словно земля горела.

Когда совсем стемнело, на фоне чёрного неба, усеянного бледными звёздами, стали отчётливо видны кроны больших деревьев с узловатыми ветвями.

— Разожжём костёр, ребята! — крикнул Доронин и стал собирать сухие сучья.

Скоро запылал первый костёр. Сотни ночных бабочек закружились над ним. Люди расселись вокруг, и Доронин с радостью заметил, как они изменились за этот день. Он не видел ни одного угрюмого лица. Кто-то вполголоса запел песню. Загорелся другой костёр, потом третий.

За спиной Доронина раздался чей-то голос:

— Можно к вам обратиться, товарищ директор?

Доронин обернулся и увидел Ныркова. Он почему-то обрадовался, увидев сейчас этого парня:

— Что скажешь, Нырков?

— Я к вам по делу.

— Говори.

— Вот какое у меня к вам дело, товарищ майор, — застенчиво произнёс Нырков. — Вы меня прошлый раз спросили насчёт жены.

— Помню. В Брянской области живёт?

— В Брянской, — подтвердил Нырков, — только главного я вам не сказал…

Доронин внимательно взглянул на Ныркова.

— Получил я от неё письмо. — Нырков достал из кармана гимнастёрки смятый конверт и бережно разгладил его.

— Что же она пишет? — спросил Доронин.

— В этом-то и загвоздка, — сказал Нырков, глядя на конверт. — Перед самой войной мы с ней поженились… Четыре года войны врозь жили — и теперь обратно в разлуке.

«Семейная драма?» — подумал Доронин.

— Так вот, — продолжал Нырков, — пишет она, что надоело ей одной жить… Хочет сюда ехать.

— Что же ты ей ответил?

Нырков медленно покачал головой:

— Три письма написал. В одном пишу: приезжай, мол, жду. Потом подумал: плохо мы ещё тут живём, — порвал. Второе написал: не езди, мол, подожди, дескать, здесь не больно сладко… Потом подумал: а ну, как она другим людям расскажет, — кто же к нам тогда поедет?… Порвал. Теперь вот третье написал: опять приезжай… Десять ден в кармане ношу. Вот и пришёл посоветоваться: посылать или как?

Доронин отвернулся, чтобы Нырков не заметил его волнения.

— И потом вот ещё… Это уж я вам прямо по-солдатски скажу… Тут некоторые говорят: пограничная это земля. Всякое может случиться.

Доронин резко повернулся к Ныркову.

— Вот что, — твёрдо сказал он. — Это ты выбрось из головы. Сахалин наш, понял? Мы его открыли, мы его кровью своей полили.

— Я-то ничего, — оправдывающимся тоном сказал Нырков, — я человек военный, в случае чего, всегда место найду. А женщины… сами знаете…

— Ты за свой Брянск ведь не боишься? — спросил Доронин.

— Скажете тоже… — усмехнулся Нырков.

— Так же не бойся и за Сахалин. За Брянском Советская страна и за Сахалином Советская страна. Ясно?

— Ясно, — кивнул головой Нырков. — А насчёт письма как же?

— Тут дело другое, — помолчав, сказал Доронин, — Живёшь-то ты как?

— Плохо пока, — вздохнул Нырков, — впятером в японской хибаре.

— Скажи, Нырков, как ты думаешь: сумеем мы построить здесь дома? Ну, не такие, скажем, как в Брянске, а на первый случай хорошие русские избы, чистые, просторные, тёплые, а?

— Что ж, — негромко отозвался Нырков, — должны суметь…

— Ты мне скажи, — загораясь и повышая голос, продолжал Доронин, — веришь ты в это? Как солдат солдату скажи! Сумеем мы взять лес?

— Нелёгкое дело, — тихо сказал Нырков.

— Ты коммунист, Нырков?

— В сорок четвёртом вступил.

— Где вступал?

— Под Тукумсом, если знаете. Перед боем вступил.

— Так веришь ли ты, коммунист Нырков, что мы наладим здесь советскую жизнь не хуже, чем в твоей Брянской области?

Нырков молча смотрел прямо перед собой, точно там, за стеной леса, виделись ему и родной Брянск, и далёкие просторы полей, и лицо жены, тоскующей в разлуке с мужем… Потом он перевёл взгляд на Доронина и твёрдо сказал:

— Верю!

— Тогда посылай письмо! — весело крикнул Доронин. Сейчас он испытывал почти нежность к этому парню.

Доронин немало поработал за день. Но усталость он почувствовал только к вечеру. Кроме того, у него стали мёрзнуть ноги. Чтобы согреться, он присел к костру.

— Сами-то откуда будете? — спросил его один из рабочих.

— Ленинградский.

— Тоже, наверное, на этой земле нелегко, — сочувственно сказал рабочий.

— Сегодня нелегко, завтра легче будет, — ответил Доронин. — Мы с вами вроде пионеров.

— Вроде детей, значит? — усмехнулся кто-то.

— Нет, товарищи, — сказал Доронин, — это слово имеет и другое значение. Пионеры — это люди, которые приходят первыми, принимают на себя главные трудности, чтобы тем, кто придёт вслед за ними, лучше и легче жилось. Пионерами были те русские люди, что открыли этот остров. А мы с вами являемся пионерами советской жизни на нём.

— Скажите, товарищ директор, — звонким голосом спросил кто-то из темноты, — как на этой земле японцы оказались?

«Вот сейчас, именно сейчас и нужно поговорить с людьми об этой земле», — подумал Доронин и тут же вспомнил о брошюре, которую дал ему Алексеев, Он достал из кармана брошюру и поднял её над огнём.

— А это я вам сейчас скажу, — ответил он. — У этой книжки очень странное название — «Нужен ли нам Сахалин?». Она была издана в тысяча девятьсот пятом году, перед заключением мирного Портсмутского договора с японцами.

Доронин сделал паузу и с удовлетворением заметил, что люди смотрят на него с насторожённым любопытством.

— О чём же пишет автор этой книжки? Он ругает царское правительство за то, что оно разбазаривает русские земли. Вот, слушайте: «Мы не один раз уже были наказаны за слабое знакомство с нашими окраинами. Вспомним Аляску, о богатствах которой мы и не подозревали. В настоящее время вопрос неизмеримо важнее, потому что речь идёт о Сахалине, который тесно примыкает к нашим владениям на материке, составляет естественную границу на востоке, и потеря его грозит нам потерей всего Приамурья…»