Она опять легла, и Грей отправился к окну.

   — Где он теперь?

   — Наверное, в Амстердаме.

   — А твоя дочь?

   — Тоже в Амстердаме, но я, разумеется, привезу её сюда, как только стану известной танцовщицей в восточном стиле. — Она даже не улыбнулась, говоря это.

Тогда он услышал это в первый раз. Была середина августа, рассвет. Она на матрасе, он у окна. И её голос в пространстве: «Как только я стану известной танцовщицей в восточном стиле».

Она не упоминала больше об этом ни на следующий день, ни через день, ни через два дня, и даже много позднее, в октябре, когда она действительно стала готовиться к своему парижскому дебюту. Казалось, говорить уже особенно не о чем. Она должна была танцевать четвёртого февраля в салоне мадемуазель Киреевской. Её спонсором был директор академии верховой езды. Вадим де Маслофф должен был фотографировать, Грей — помочь с декорациями. Вечер должны объявить в афишах как дивертисмент «подлинных» восточных танцев несравненной Маты Хари — Глаза Рассвета.

Глава третья

Существует фотография её первого выступления, вероятно снятая Вадимом Маслоффом. Она стоит полуобнажённая, лишь украшения на груди и длинный саронг[6] спускается до бёдер. Индийская диадема возвышается над её заплетёнными волосами. Кажется, она срывает с себя вуаль, в то время как молодой партнёр склонился к её ногам. С балкона свисают гирлянды оранжерейных орхидей и букеты пармских фиалок. Свет факелов придаёт сцене таинственность, а на заднем фоне возникает четверорукий Шива, освещённый прожектором.

На другой фотографии, снятой во время последовавшего за концертом приёма, она появляется в роскошном платье с манжетами из белой парчи. Слева от неё стоит промышленник М. Гиме, тёмный и мощный на фоне камчатного полотна. Справа, в профиль, — худощавый молодой человек, который смутно напоминает Жана Кокто[7], и, наконец, Грей.

Его собственные воспоминания об этой ночи никогда не будут такими точными, как фотографии. После того как он выпил слишком много в её уборной, он удалился в сад, увитый плющом и уставленный терракотовыми урнами. И ещё долго, в то время как все восхищались ею, как чудом, он ясно помнил её обнажённой, чуть дрожащей на мраморном полу, ожидающей аплодисментов...

Шесть поистине счастливых недель последовали за этим первым представлением, шесть недель, когда он безраздельно владел ею. Они праздновали её успех, отмеченный и газетными откликами на её выступления, в подвальном кафе возле университета. И вначале она была вполне скромной. Она заявляла: публика любит её только потому, что она снимает с себя одежду, и они хотят её, но не могут ею обладать.

Он ощущал себя ближе всего к ней в совершенно непредсказуемые моменты: когда он дремал возле окна холодным днём или становился на колени, чтобы расчесать её волосы. Он, как правило, работал рано утром, делая наброски с неё, спящей в путанице простынь. Ближе к вечеру они обычно ходили к реке, в потаённое место, где потоки были особенно глубоки и притягательны. У обрыва впоследствии вырастут каштаны, но она к тому времени уже уйдёт, оставив его с рисунками и карманными часами...

   — Дорогой, у меня для тебя сюрприз, — сказала она.

   — Сюрприз?

   — Подарок.

Было воскресенье, и довольно рано. Предыдущей ночью он заснул после трёх или четырёх стаканов рома.

Она положила крошечную коробочку на матрас и сказала, чтобы он открыл её. Внутри он нашёл часы, тонкие, золотые, с гравировкой: «Навсегда».

   — Они прекрасны, Маргарета.

   — Да, но теперь ты будешь вспоминать обо мне всегда, когда захочешь узнать время.

Спустя всего полгода часовая пружина лопнула. Не важно. Он будет думать о ней всегда, даже в эту пору своего «безвременья».

Казалось, что каждый день был в некотором роде чуть-чуть лишён времени в том марте и в начале апреля. До конца месяца она танцевала ещё дважды, сначала в доме корабельного магната, затем снова в «Трокадеро». Оба раза после выступления Грей встречал её во дворе, она пахла табаком и дешёвыми духами. Как всегда после танцев, она была отчаянно жадна до простой еды: сосиски и пиво, твёрдый сыр и картошка. Потом она хотела, чтобы, как только что незнакомцы, он наблюдал, как она раздевается.

Со временем в результате её растущей известности даже Грей отпраздновал маленькую победу: тот первый, отчаянный портрет её был продан за семь сотен франков. Работа висела в окне монмартрской галереи более месяца, когда вдруг в день, ничем не примечательный, из ниоткуда возник покупатель...

   — Ники, — позвала она, — Ники, иди сюда. Я хочу, чтобы ты кое с кем познакомился.

Это произошло в пятницу, во время относительно скромного представления в доме американского покровителя. Он и Маргарета прибыли, слегка запоздав. Грей привычно устремился в угол с сигаретой и стаканом сухого шерри. В другом углу комнаты Маргарета повисла на руке долговязого французского офицера.

   — Смотри, кого я встретила, Ники. Джентльмена, который купил мой портрет твоей работы... Полковник Ролан Михард!

У него была стройная фигура, серебряные волосы и тонкие, точёные черты лица. Он слегка кивнул, когда подошёл Грей, затем опять повернулся к Маргарете.

   — Значит, это ваш молодой художник.

   — Да, мой художник.

   — Что ж, мне очень нравится ваша работа, мистер Грей.

   — Благодарю.

   — Мне также нравится ваша натурщица.

   — Да.

   — Но, к несчастью, она не продаётся, верно?

И последовал взрыв смеха.

Когда он привёз её обратно в свою студию, уже почти рассвело. Стены были украшены рисунками, запечатлевшими её сидящей, откинувшейся назад, печальной, спящей, задумчивой. Ни один, однако, не был таким глубоким, как портрет, который приобрёл полковник.

   — Тебе он не понравился? — спросила она.

   — Кто?

   — Михард.

Он пожал плечами:

   — Я не знаю; он купил мою картину, не так ли?

Они лежали в кровати, не прикасаясь друг к другу.

День обещал быть холодным — возможно, с дождём и даже наверняка с туманом.

   — Он сказал мне, что ты ему понравился, — сказала она внезапно.

   — Как мило.

   — Да, он сказал ещё, что всегда обожал англичан.

   — Прелестно.

Она, повернувшись, запустила пальцы в его волосы, обвела губы ногтем.

   — Не будь ревнивым, Ники. Я никогда не смогу полюбить человека вроде этого полковника.

   — Но ты намереваешься снова встретиться с ним, верно?

Она потянула ниточку, выбившуюся из ночной рубашки.

   — Не знаю. Он пригласил меня на завтрак.

   — Ты приняла приглашение?

   — Не помню.

Утром она ушла, оставив повсюду предательские следы. Губная помада на подзеркальнике, лифчик, брошенный в кресле, порванные чулки. Он приготовил себе чашку кофе и выпил её возле окна. Туман висел над двором, разливаясь по крышам и закрывая ряды дымовых труб. Он подобрал книжку, которую она читала, безвкусный роман о экзотической страсти в тропиках. Повернулся и потянулся за сигаретой, затем небрежно начертил её профиль карандашом.

Ты изменился.

Он вышел во двор, взобрался по развалившейся лестнице в комнату Вадима Маслоффа. Фотограф ссутулился на прогнувшейся скамье, тщательно разбирая камеру. По полу были разбросаны десятки фотографий — сидящие «ню», откинувшиеся «ню», задумчивые «ню».

   — Как насчёт того, чтобы выпить?

Де Маслофф продолжал смотреть сквозь овальную линзу.

   — Где Зелле?

   — Ушла.

   — Я возьму пальто.

Они отыскали кафе в тени отеля, наполненного эмигрантами и проститутками. Заказали ром, потому что было холодно. Ели, потому что больше нечем было заняться.

   — Она оставила тебя? — спросил де Маслофф.