Лицо цыганки на миг словно засветилось изнутри, и она стала дивно хороша дикой, нездешней, тёмной красой.

   — Нет, не хитростью ты полонила синеглазого. Открытым сердцем. Преданностью. Ты ему всё — и жена, и сестра, и мать, и советчица-подруга. Его интерес — твой интерес. Ради него от себя отказываешься. Так и надо. А ещё ты хочешь, красавица, от него ребёнка. Не дочку, а сына. Нет! Меня не проведёшь, я внучка вещуньи. Мою бабку в Бессарабии знали, в Венгрии. Затаила ты, красавица, мечту в сердце своём. Рожу, дескать, ему сына, навсегда будет мой, потому что и глаза у сына будут отцовские, синие.

Неожиданно цыганка отпустила Аннину руку, сказав при этом как-то равнодушно, лениво, будто нехотя:

   — Разлуки ты боишься, как жеребёнок небесного грома.

Не узнавая себя, против своей воли поддавшись дешёвым, по её мнению, таборным, обманным словам, Анна похолодевшими губами пролепетала:

   — А будет разлука?

   — Не знаю, — резко, будто не своим голосом оборвала цыганка и, словно забыв о стоящей рядом Анне, всем корпусом повернулась к улыбающемуся Сергею.

Гадалка смотрела на него с суеверным удивлением, как на чудо, как на сбывшийся на минуту сон, как на обольстительный сказочный образ, вызванный колдовскими чарами. Смотрела, жадно смотрела, пока не рассеялся, не растаял, как радужное облако.

Вряд ли она профессионально льстила и бормотала привычные для гадалок вычурные словосочетания. Похоже было, что она просто открывала восхищенное девичье сердце, бессвязно выговаривая не предсказания, а пожелания:

   — Пойдёшь по земле, словно земли не касаясь. Любить тебя будут все, кто носит юбки, а не шаровары. Всё! Понимаешь? И молодые и старые. А жить будешь долго-долго. Многих переживёшь. Правду говорю. Не вижу конца твоей жизни, не научила меня вещунья-бабка гадать таким, как ты.

Шурша широкими сбористыми юбками, развевая концы жёлто-красной шали, цыганка как зачарованная быстро и легко ушла, ни разу не оглянувшись, словно уносил её никем не замечаемый ветер.

Есенин и Анна провожали гадалку глазами, полными удивления и какого-то необъяснимого беспокойства. Первым очнулся от этого наваждения Есенин. Он бережно взял Анну под руку и задумчиво сказал:

   — Красива какой-то демонической красотой. Когда смотришь на такую Кармен, поневоле веришь, что цыганское племя пришло к нам из сказочной Индии.

Анна молчала. В её ушах всё ещё звучал голос цыганки, которая — страшно подумать! — сказала так много неопровержимо верного. Как могла она, эта дикарка из табора, наверняка неграмотная, проникнуть в тайное тайных Анны, в её, правда смутную и несказанную, но властную мечту соединиться с Сергеем, стать его женой и — Боже, как это стыдно! — родить ему ребёнка. И не девочку, а мальчика, синеглазого сына, который крепчайшими узами привяжет любимого Сергея к ней, и тогда не будут ей страшны предсказанные этой молодой ведьмой молодые и старые женщины, с первого взгляда влюбляющиеся в синеокого и золотоволосого красавца. Ах, Сергей, Сергей, если бы ты мог понять и почувствовать, как беззаветно, безоглядно, самоотверженно и страстно тебя любит Анна, которую все окружающие (да и она сама) всегда считали рассудительной, наделённой от природы не горячим сердцем, а холодным умом!

Совсем недавно Анна, к ужасу своему, обнаружила в себе ревность, то самое безрассудное чувство, которое до сих пор считала уделом мелких натур, собственников, честолюбцев и мещан! И — подумать только! — она тайно ревновала Сергея к какой-то неведомой ей Наталье, Константиновской сельской девушке, с которой теперешнему Сергею — студенту, поэту — и поговорить-то не о чем! Вот когда Анна впервые в жизни пожаловалась на судьбу, лишившую её красоты, обаяния, поэтического дара или какого-нибудь иного таланта! Знал ли Сергей об этих её тайных думах? Вряд ли. Она женским безобманным чутьём постигала, что он тянется к ней, она ему с каждым днём желанней, необходимей. Он шёл рядом бесконечно близкий, любимый.

Сергей с присущей ему ласковостью пожал её руку выше локтя, и она вся затрепетала от этой, может быть, даже случайной, мимолётной ласки.

   — Знаешь, Анна, говорят, вольнодумец и циник Вольтер был немного суеверен, а умнейший человек своего века Пушкин поворачивал коня обратно, если ему дорогу перебегал заяц.

   — Анекдоты, — неуверенно возразила Анна, понимая, что Сергей говорит о только что прозвучавшей на кладбище ворожбе. Она испугалась, что он, чего доброго, начнёт анализировать бессвязные бормотанья ведьминой внучки.

Но Сергей думал о другом. Его не рассмешили, но и не обрадовали слова цыганки о том, что он, Есенин, жить будет долго-долго и даже конца не видно его жизни. Он много раз задумывался о сроке жизни, отпущенном ему, и, уж конечно, не чьё-то гаданье могло приоткрыть ему эту тайну.

Есенин чувствовал всем своим существом, что он здоров, силён, жизнелюбив. Но, прислушиваясь к себе, он иногда, правда очень редко, томился предчувствием раннего ухода из жизни. Почему появлялось это чувство обречённости, догадка о ранней смерти, он не знал.

   — Отгадай, о чём я сейчас думаю, Анна? — спросил Есенин, следя за двумя голубями-сизарями, которые, покачивая взад-вперёд головками, пересекали впереди них аллею.

   — Не знаю, Серёжа, — попыталась отшутиться Анна. — Я не таборная ворожея. И бабка моя не колдунья.

   — Я иногда думаю о недолговечности поэтов. Может быть, они сгорают на огне своего трудного искусства? Помнишь, у Пушкина: «Высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить...» Слова-то какие! «Высокая страсть». «Для звуков жизни не щадить»! А ведь Пушкин отличался исключительной точностью определения жизненных ощущений. Пушкин не дожил до сорока лет. А Лермонтова не стало в двадцатисемилетнем возрасте. Они прожили по полжизни, никак не более, хотя каждый сделал за этот срок по крайней мере за десятерых талантливейших!

   — Оба они погибли на дуэли, — напомнила Анна, почувствовав почему-то холодок в сердце. Ей не нравилось направление есенинской мысли.

   — Ты права, но не совсем. В стихах Лермонтова очень настойчив мотив раннего ухода из жизни. Он и без мартыновской пули наверняка умер бы молодым, А талантливый поэт Дмитрий Веневитинов? Он скончался двадцатидвухлетним. А Семён Надсон? Он прожил всего двадцать пять лет.

Есенин увлёк Анну на скамейку у могилы какого-то купца Поликарпова. Они сели, и Сергей продолжал говорить на эту невесёлую, тревожащую Анну тему:

   — Верующим хорошо. Они убеждены, что земная жизнь — это только кратковременное испытание их духовных сил, а за гробом их ждёт счастливая участь: «Иде-же несть болезни, печали и воздыхания, но жизнь бесконечная...»

Но мы-то с тобой знаем, что это красивая ложь, самообман. И я со щемящей болью смотрю иногда на облака, на деревья, на цветы, как будто прощаюсь с ними. Не часто это, но бывает. Я не читал тебе одно стихотворение, оно прямо-таки выплеснулось из души. Слушай!

Анна сидела, как воробышек в стужу. По щекам её текли слёзы, и она не в силах была остановить их.

Есенин, как показалось Анне, с горестным удивлением и каким-то восторгом медленно повторил последние строки: