— С сынком, значит, вас! — сказал он, сняв треух рыжего собачьего меха.

   — Верно? Вы не ошиблись? — закричал Есенин.

Ошеломлённый криком, санитар посмотрел на безусого русоволосого отца с удивлением, смешанным с жалостью:

   — Тут ошибок не полагается.

Есенин пошарил в кармане, и все монеты, какие там обнаружил, горстью вывалил в широкую ладонь санитара.

   — Вы не встретили свободного извозчика?

   — Нет, не встретил, — с готовностью ответил санитар и неуместно, как-то глупо заржал.

   — А что тут смешного? — насторожился Есенин.

   — Наши ребята балуются, — давясь от смеха, объяснил санитар. — Подойдут на углу к извозчику: «Извозчик! Ты свободен?» Тот, конечное дело, отвечает: «Свободен». А они ему: «А раз свободен, грызи оглоблю!»

Раздосадованный Есенин быстро погасил керосинку, бережно упаковал цветы, оделся и вместе с санитаром двинулся в больницу. Незанятых извозчиков не было. Но бывалому санитару оказались ведомыми ближайшие пути до больницы.

Есенина трясла дрожь — не от стужи, а от нервного возбуждения. Не укладывалось в сознании, что он — отец и вот несёт цветы жене, благополучно родившей ему сына.

Щекастая, волоокая акушерка снисходительно подала Есенину белый халат и повела его в палату, где лежала Анна. В белопенном халате, с букетом жарко-красной герани синеглазый, розоволицый, с копной ржаных волос на гордо посаженной голове Есенин был праздничен и даже чуть-чуть торжествен.

Анна улыбалась ему издали, но улыбка её была не счастливой, не радостной, не светлой, а какой-то вызывающей жалость, бледной и даже болезненной: Есенин понял, что это отсвет пронёсшейся грозы, след страданий, которые не минуют ни одну мать на земле. Только подойдя к Анне почти вплотную, Сергей разглядел, каким иссера-бледным стало её лицо, как запали излучающие сухой блеск карие глаза, как опустились опалённые жаром искусанные губы, и у него защемило сердце от жалости к ней. Он протянул ей цветы. Она приняла пламенно-красный букет и закрыла на секунду глаза — ей хотелось запомнить навсегда этот счастливейший миг.

Вручив Анне цветы, Есенин испуганно озирался: новорождённого нигде поблизости не было видно. В чём дело? Может быть, с сыном что-нибудь стряслось? Нагнувшись к Анне, он шёпотом с тревогой спросил:

   — А где же Юрка?

Анна не ответила, а только многозначительно обменялась взглядом с акушеркой.

Высокая, круглоплечая, пышнотелая, как Кустодиевская купчиха, акушерка выплыла из палаты и тотчас вернулась, неся на вытянутых руках какой-то белый свёрточек, какую-то капельную куколку.

Шелестя накрахмаленным халатом, акушерка молча положила малыша рядом с Анной.

Мальчик издал звук, напомнивший Есенину блеянье ягнёнка.

Анна тревожно и напряжённо ждала, что сейчас скажет Сергей. С волнением, хотя и тихо, словно боясь испугать малыша, Есенин произнёс как заклинание:

Есенин настороженно скосил глаза на Анну. Она лежала с полуоткрытыми сияющими глазами и улыбалась.

Трёхмесячный Юрий, спокойному нраву которого не могли нарадоваться ни мать его, ни бабушка Марфа Ильинична, неожиданно чем-то заболел и за ночь раз десять просыпался и кричал жалобно и громко. Есенин слышал сквозь сон плач сына, но Анна, дежурившая у колыбельки, сразу брала мальчика на руки и то кормила грудью, то укачивала, тихонько мурлыкая колыбельную песенку, слов которой сонный Есенин не разбирал. Малыш скоро замолкал, успокаивался, мать укладывала его в колыбель, и он засыпал. Но через час-другой он снова начинал плакать в голос, и Анне с трудом удавалось его угомонить.

Уже на рассвете Юрик уснул, и, успокоившись, молодая мать тоже забылась сном.

Когда Есенин в урочный свой утренний час проснулся, Анна спала. Есенин подумал о ней стихотворными словами Блока:

А она и вправду в это время видела сон... Снилось ей, что стоит она неправдоподобно красивая, нарядная, в длинном, до пят, подвенечном платье. На уложенных парикмахером каштановых волосах воздушная, словно сотканная из облачных волоконец фата. Но она не невеста Есенина, а жена, в руках у неё трёхмесячный Юрик, она чувствует тепло детского тельца, слышит неповторимый младенческий запах.

Всё существо её переполнено острым, свежим, но смутным чувством, в котором слились и безнадёжная тоска разлуки, и горькое счастье самопожертвования.

Перед нею громадные, вековые, густокронные липы, с двух сторон обступающие то ли просеку леса, то ли аллею запущенного, старого парка. По этой просеке или аллее идёт беспечной походкой Есенин в светло-сером костюме, налегке, без баула, без чемодана. Куда идёт? Зачем? Она этого точно не знает, но что-то ей подсказывает, что он торопливо шагает, с каждым шагом отдаляясь от неё, прямёхонько на железнодорожную станцию, где уже стоит под парами паровоз скорого петроградского поезда. Она мучительно думает о разлуке, может быть, о разлуке навсегда.

Она понимает, что Есенин принадлежит не матери своей, не ранней, почти отроческой любви к какой-то там Наталье Шориной, не ей, Анне, жене и матери его ребёнка-первенца, не малюсенькому Суриковскому кружку, а всей огромной, многомиллионной России и его теперешний уход по аллее или просеке — неизбежность, не подвластная ни её, ни его воле и желанию.

У неё подкашиваются колени, она еле держится на ногах. Горячий комок подступает к горлу, она сейчас разрыдается. Ей хочется поднять над головой своей сына и крикнуть Сергею одно только страстное слово: «Вернись!» Но голоса нет, она чувствует, что Сергей безвозвратно уходит.

Анна ужасается. Ну хорошо, поэт оставляет её, но сына-то он не должен, не может оставить! Тут с беспощадным осуждением себя она вспоминает, что жила с Есениным невенчанной, в так называемом свободном браке, и уж если говорить прямо, то её ненаглядный Юрий — незаконнорождённый ребёнок, вроде подкидыша.

Она задыхается от гнева на самое себя; какое она имела право обречь первого и наверняка единственного сына на бесправное существование в обществе?

Кто он, моё синеглазое сокровище? Как его звать? Юрий Сергеевич Есенин? Нет! Общество не знает и не будет знать такого!

Он — незаконнорождённый. Он — Юрий Изряднов! Не отец, а мать наделяет его фамилией!

Мысли её несутся шквальным ветром — одна непримиримей и яростней другой. Наконец она обретает голос. Она знает, что именно сейчас крикнет: «Серёжа, вернись не ко мне, а к сыну! Не бросай его, Серёжа!» И она кричит и отчётливо слышит не только свой крик, но и эхо, повторяющее его, но выговаривает эхо не её слова, а совсем иное: «Прощай!»

...Она открыла глаза, не понимая ещё, где кончается сон и начинается явь. Сон стоял перед ней ощутимой реальностью, в красках, в объёмности, в тончайших оттенках ощущений и чувств. Взгляд её скользнул по колыбельке — она была пуста. Она медленно повела глазами и увидела Сергея — в нижнем белье, в одних носках, с Юриком на руках. Сергей нежно, как мать или няня, убаюкивал ребёнка, неслышно шагая по комнате.

Она поняла — мальчик проснулся, заплакал, и Сергей, чтобы не разбудить её, бережно взял из колыбельки и, ласково покачивая его, еле внятно пел.

Вначале Анна слышала только мелодию, не разбирая слов, потом слух уловил имя «Юрочка». Анна знала детскую песенку, где слово «Юрочка» рифмовалось со словами «печурочка», «курочка». Но Есенин напевал что-то похожее, но явно не эту байку. Он чуть повысил голос, и растроганная Анна догадалась, что Сергей сочиняет на ходу, импровизирует.