— Выручи, Коляда! Только ты и можешь выручить! Ты же музыкален, как Рубинштейн и Направник, вместе взятые.

Сардановский смотрел на Сергея ошарашенно:

   — Ничего не понимаю! Это какая-то головоломка!

   — У тебя записная книжка и карандашик с собой? Впрочем, что я спрашиваю? Они всегда с тобой.

Сардановский повёл носом:

   — А ну, дыхни!

   — Думаешь, я пьян?

   — Да нет, вижу — трезв. Тогда переведи с есенинского на русский язык и скажи вразумительно: что тебе от меня надо?

   — Колыбельную песню!

Сардановский пожал плечами. Есенин потёр лоб тыльной стороной ладони и, с затруднением выбирая слова, объяснил:

   — У меня скоро будет сын. Понимаешь? Юрий. Это для меня он Юрий. А для всех вас Юрий Сергеевич. Понимаешь? Так вот ему, маленькому Юрию Сергеевичу, до зарезу нужна колыбельная песня. Слова есть. А вот мелодии, музыки нет. Сочини, Коляда, музыку! Ну что тебе стоит? А не хочешь сочинять, подбери подходящую мелодийку, чтобы на неё легли слова. Вынимай свою записную книжечку!

Удивлённый Сардановский послушно вынул из кармана записную книжку и тоненький карандашик.

Есенин продиктовал сочинённый им недавно текст колыбельной песни:

Деловито добавил:

   — А больше тебе слов и не надо. Одна и та же мелодия будет годна для всех остальных строф.

Едва успел Сардановский записать продиктованные слова, как Есенин молча бросился через дорогу. Сардановский увидел, как его друг нагнал на противоположном тротуаре грузина в шапочке рыжеватого каракуля, держащего в руках большой букет крупных белых цветов. Произошёл какой-то неслышимый Сардановскому разговор, скорее всего торг. Сергей заплатил и забрал букет.

Потом Есенин вернулся к Сардановскому, ликующе крикнул одно только слово:

   — Магнолии! — и быстро зашагал, чуть ли не побежал, свернув в первый же переулок.

Дома Есенин вручил букет белых, похожих на фарфоровые магнолий Анне и с гордостью сообщил:

   — Сейчас заказал мелодию колыбельной песни на мои слова для нашего малыша. Ты обязательно пой ему песенки с первых дней его жизни. Я не могу тебе выразить того блаженства, которое я испытал от материнских колыбельных песен. Даже дед мой на сон грядущий пел мне, и я до сих пор с волнением повторяю его нехитрые слова:

Когда это было? Пожалуй, в конце августа. А теперь за окном трещали декабрьские морозы, и Анну вот-вот надо будет отправлять в больницу, сроки подходят.

Когда Анна открыла глаза, то первое, что она увидела, была спина Сергея, склонившегося над столом. Ну конечно, он пишет и пишет, по-видимому, уже давно — вон под столом груда надорванных и смятых черновиков.

   — Ты что же, Серёжа, всю ночь работал?

   — С добрым утром, Анна. Послушай мои новые стихи.

   — Читай, Серёжа. Я слушаю.

   — Стихи называются «Узоры».

Получив одобрение Анны, Сергей решил:

   — Если военный цензор зарежет мою поэму «Галки», то я предложу в первый номер «Друга народа» «Узоры».

В семь часов утра Есенин пошёл в типографию Чернышёва-Кобелькова и, ссылаясь на семейные обстоятельства, уволился.

Редакция журнала «Друг народа» временно приютилась в помещении журнала «Доброе утро». Есенин стал работать секретарём. С тревогой и сомнениями была послана в набор рукопись есенинской поэмы «Галки».

   — Бог не выдаст, свинья не съест, — невесело пошутил при этом Кошкаров-Заревой, имея в виду военного цензора.

«Засылка в набор ещё ничего не значит, — грустно думал Есенин. — Цензор читает тексты уже в оттисках. Вот тогда-то и надо быть готовым к беде».

Беда не заставила себя долго ждать. Военная цензура известила редакцию журнала «Друг народа», что публикация поэмы Есенина «Галки» запрещена.

Есенин кинулся в типографию. Седоусый метранпаж, кашлянув в кулак, вполголоса сказал ему:

   — Опоздали вы, Сергей Александрович. Вчера после обеда приходили к нам два полицейских чина с какой-то казённой бумагой. Рукопись вашей поэмы «Галки» конфисковали, а типографский набор приказали в их присутствии рассыпать. Что поделаешь? Рассыпали. Пропали труды наборщиков. Время-то ныне военное. Ушки, значит, держи на макушке. За нарушения судят дюже строго.

Есенин вернулся из типографии побледневшим, с калёными от ярости глазами. В набор срочно послали «Узоры».

Целые дни и часть вечеров Есенин стал пропадать в редакции «Друга народа». Работы у него как у секретаря редакции было невпроворот.

Домой приходил Сергей усталым — работа выматывала куда больше, чем, бывало, в корректорской. Там хотя бы было спокойно, а в редакции — споры, стычки, разногласия. Да и военная цензура, державшая антивоенный журнал на особом попечении, как говаривал Деев-Хомяковский, играла на нервах, как на гуслях.

Когда «Узоры» были уже набраны в типографии, Анна вечером спросила Сергея:

   — Неужели твоя поэма «Галки» так и не увидит свет?

Есенин нервно взъерошил волосы.

   — На Москве свет клином не сошёлся. Завтра же пошлю «Галок» в Петроград.

Ему вдруг вспомнился один дружеский разговор со студентом университета Шанявского, молодым поэтом Митей Семёновским, — об этом разговоре не знала Анна. Тогда они — Сергей и Дмитрий — шли по солнечной Тверской улице. Блестели лужи, неслись мимо них извозчики-лихачи, и Семёновский спросил:

   — Скажи, Серёжа, о чём ты мечтаешь?

   — О Петрограде, — живо отозвался Есенин, застенчиво улыбнулся и вдруг какой-то молодой, задорной звонкостью проскандировал: — «В столице шум, гремят витии, идёт словесная война, а там, во глубине России — там вековая тишина...» — И добавил убеждённо: — Пойми, Митя, что златоглавая и белокаменная Москва — это провинция, глубина России. Литература творится там, на Неве, в столице.

Семёновский пристально посмотрел на Есенина.

   — И когда думаешь двинуть в Петроград?

   — Перезимую здесь, а весной уеду. Это решено.

Вспомнив об этом, Сергей спросил сам себя: рассказывать Анне об этом разговоре или не надо? И решил: нет, не надо. Это её расстроит.

Любой разговор о поездке Сергея куда бы то ни было печалил Анну. Она не хотела разлучаться с ним ни на один день, особенно с тех пор, когда у ней под сердцем шевельнулся ребёнок. Глядя на задумавшегося Сергея, Анна решила, что его тревожит судьба поэмы «Галки».