Не смирение, а презрение и гнев владеют Табитой, пока она со стаканами в руках на цыпочках ходит мимо надменных властителей этого дома или движением бровей указывает Нэнси, что та оставила кувшин на буфете. Она укротитель, окруженный глупыми хищниками, каждую минуту готовыми растерзать его, но презирающий самую их свирепость. Задев рукавом круглую красную руку Нэнси, еще влажную от стирки, она взглядом сообщает внучке, что прекрасно понимает ее незавидное положение, и в ответ встречает особенное движение глаз - снизу и вкось, которое у Нэнси равносильно подмигиванию.

Но Табита не усматривает в этой ситуации ничего смешного. Веселость Нэнси раздражает ее. «Нынешние молодые женщины ничего не уважают, в том числе и себя, вот мужчины и ведут себя с ними по-хамски».

Пришел Макгенри с газетой и рассказал что-то о конференции с союзниками. Мужчины сидят и спорят. Паркин ругает новое правительство, Скотт мягко возражает, что оно новое и еще ничего не знает, надо дать ему сориентироваться.

- Да, чтобы знало, через какую дверь убираться.

И Макгенри, любуясь собеседником, который за словом в карман не лезет, возражает, смеясь: - Беда твоя в том, Джо, что у тебя нет философской основы. Во всякой централизации красной нитью проходит тот принцип...

- Слишком уж красный, черт побери.

- И все же, Джо, национализация... - Скотт встает и озирается по сторонам. Нэнси вкладывает ему в руку трубку, и он задумчиво разжигает ее. Остальные, не переставая спорить, тоже закуривают и усаживаются поудобнее. Нэнси и Табита, убрав со стола, удаляются мыть посуду в чуланчик за кухней, где можно хотя бы поговорить без помехи.

- Что же теперь будет? - спрашивает Табита. - Что вы намерены предпринять?

- Ну, одна возможность еще есть. Не так чтобы очень верная, но Джо только за нее и цепляется.

- Да? За что же это Джо цепляется?

- Возможно, нам удастся влиться в Центральную компанию воздушных сообщений. По-настоящему-то, мне кажется, им нужен только Мак, он великий специалист по моторам. Его уже многие пытались залучить. Но он не хочет нас бросать, он очень лояльный.

- Центральная? Значит, вы уедете в Лондон?

- Контора у них в Лондоне, а Джо они могли бы взять только в контору. Он, конечно, ни в какую, но, если мы действительно обанкротимся, придется ему брать, что дают.

- И Филлис, кажется, живет в Лондоне?

- Об этом я уже думала, но тут есть загвоздка посерьезнее, чем Филлис. Мы должны передать им наши самолеты и еще внести кое-что наличными. И кроме того, квартира. Квартира очень хорошая, около Кенсингтонского сада, но оттого, что хорошая, и стоит недешево. В общем, сумма получается внушительная.

- А твои деньги?

Нэнси передергивает плечами. - Не хватит. Там их вообще-то осталось всего ничего. - И прежде чем Табита успевает сказать: «Значит, они пропали даром, я же тебе говорила!», Нэнси вдруг поднимает голову от посуды и добавляет: - Но пойми, бабушка, нельзя же бросить в беде человека, которому так не повезло в жизни.

И после этих слов две полярные точки зрения, порознь казавшиеся всего лишь двумя отдельными отчаяниями, сливаются в нечто единое, до того огромное и мрачное, что Табита, увидев его, ощутив его черную тень, ничего другого уже не видит и не ощущает. Наступает долгое молчание. Нэнси моет посуду.

Табита вытирает тарелки, а из-за двери доносится политический спор мужчин - звук далекий, неумолчный и равнодушный, как голос природы, как шум горной реки или ветра в деревьях. Обе женщины понимают, что какой-то этап их жизни кончается.

- Ой, слишком много. Не то девять, не то десять тысяч.

Снова молчание. Табита протяжно вздыхает. - Девять тысяч? Но это немыслимо.

Мужчины встают, скребя стульями по полу, и Паркин кричит: - Нэнси, готова? Не копайся ты, ради бога.

- О господи, я и забыла, что мы едем в город. - Она бежит в крошечную спаленку снять передник и засунуть нечесаную голову в берет. Табита чуть не плачет, до того безобразно выглядит ее располневшая фигура в узких джинсах мужского покроя, а говорит сердито: - Нет, это немыслимо! Девять тысяч фунтов!

- Где мое пальто, бабушка? Я бегу, а то Джо хватит удар.

Табита втискивает Нэнси в мужское пальто, которое ей длинно, а в груди слишком узко, Паркин уже ругается, и Нэнси наспех чмокает ее в щеку кое-как подкрашенными губами. - Спасибо, что приехала, но сама видишь, какое дело, приходится быть ужасно тактичной. - И бежит к выходу, оправдываясь, как провинившаяся школьница.

В дверь просунулась голова Джо. - Я запираю дом, миссис Бонсер.

Табита стоит во дворе. Нэнси с Джеки на руках удаляется в сторону ангара, Скотт и Мак в своей двухместной машине уже катят по размокшим ухабам к шоссе.

«Девять тысяч фунтов! - ошеломленно повторяет Табита. - Да о чем она? У меня и половины этого нет».

Она пробирается по разбитой дорожке к своему такси. «Девять тысяч фунтов! С таким же успехом могла бы сказать миллион». Негодуя, она садится в машину, машина трогается. Она уже стосковалась по Амбарному дому, где чистота и порядок, а главное - покой, безопасность.

Но два часа спустя, когда она сидит за чайным столом напротив старого Гарри и тот что-то чирикает над поджаренной пышкой, а в начищенном серебре отражается все свое, знакомое, тоже начищенное и натертое до блеска, в ней просыпается ярость. - Девять тысяч фунтов! И о чем она думает? Она не имеет права. А все потому, что этот Джо Паркин такой никчемный человек.

Гарри удивленно поднимает голову. - Ты что, Тибби?

- Ничего. Я молчу.

- Ну, как там Нэнси?

- Как и следовало ожидать. Лучшего не заслужила.

Через две недели она вторично удивляет данфилдскую семейку своим посещением. Приезжает неожиданно, очень возбужденная, из чего Паркин заключает, что она либо пьяна, либо свихнулась; ругает грязь на дороге, два или три раза спрашивает, почему самолеты не летают, отчитывает Нэнси за то, что не отдыхает регулярно каждый день, отказывается от чая и отбывает.

Паркин в бешенстве. - Не желаю, чтоб эта старая кошка за мной шпионила. - И накидывается на Нэнси: - Распустеха, хоть бы причесалась, голова как воронье гнездо.

Но Нэнси будто и не слышала. - Она не шпионит, она терзается.

- Ну и пусть терзается, только не здесь.

- Я в тот раз намекнула насчет денег. Кажется, подействовало.

А Табита и правда, как говорится, не в себе. Как ей быть? Молитва не помогает. Она сидит в церкви нахмурив лоб, с широко раскрытыми глазами, а в мозгу вихрем кружатся образы и впечатления. Священник толкует о нравственном разброде, царящем вокруг, потому что в людях оскудела вера, а она вдруг чувствует, что ее душат одновременно слезы и смех. Она едва успевает выйти на воздух и, сидя на чьей-то могиле, сморкается и пробует себя вразумить: «Ну чему смеешься, глупая ты старуха? Туда же, истерику закатила».

Служба кончилась, из церкви повалил народ, и Табита вскакивает и спешит домой - голова гордо вскинута, лицо выражает решимость и твердость.

Но твердости нет. В этом внезапном водовороте чувств что-то сломалось, растворилось. Ее сорвало с привязи, и теперь она ощущает только, как противные силы швыряют ее из стороны в сторону. Выходит, что с Нэнси она связана узами, которые сильнее любви. Она злится на взбалмошную, чувственную девчонку, но где-то на более глубоком уровне неотделима от нее. Вот и сейчас, когда она мчится по улице в съехавшей на глаз шляпе, с длинной седой прядью, подпрыгивающей на воротнике пальто, и пытается внушить встречным, что она прекрасно владеющая собой, почтенная и высоконравственная старая дама, - она живет жизнью Нэнси. Она трудится с нею рядом, юлит перед ее Джо, чтобы не испортить ему настроение, нянчит ее ребенка, прикидывает, как свести концы с концами, готова на все, лишь бы сохранить ее семью.