Выходят Бонсер, у него вид победителя, он берет ее под руку. - Вот так-то, старушка. Здорово я их уел и тебя рассмешил, а?

- Но зачем это тебе, Дик? - Она опять смеется, но тут же спохватывается, старается взять себя в руки. - Этот подземный ход - какая чушь, ты же знаешь, что его нет.

- Конечно. Но каков сюжет! И выдуман тут же, экспромтом. - Он сдвигает шляпу на затылок и выпячивает грудь. - Ей-богу, Пупс, экспромтом. Ты их лица видела? Я сам чуть не расхохотался. - И продолжает с довольным смешком: - Проглотили как миленькие. Два самых прожженных мошенника во всей Англии. Да что там, Пупс, я, если понадобится, сумею продать булыжник Английскому банку.

- Да, а если они узнают? Ведь это такая явная ложь.

- Но в этом-то вся и прелесть. Чем невероятней, тем лучше. Сейчас объясню почему. - Бонсер прижимает к себе ее локоть, его переполняет гордость артиста. - Когда люди слышат настоящее вранье, они думают: «Не посмел бы он такое сочинить, значит, это правда». Вот и ловишь их, как мух в паутину. Дураки, между прочим, тоже клюют. Но с дураками и стараться не надо. Те сами лижут тебе руку и клянчат: «Бери все как есть, дружище. Сейчас у меня больше нет, а будет - тоже тебе принесу». Для дураков выдумывать враки - только зря стараться. А эти двое - они хитрющие. Потому я им и наплел про подземный ход - для пущего эффекта. И про монахов. Ты заметила, как они слушали про монахов? Этим я их доконал. Так всегда бывает. Хочешь, чтоб уши развесили, - пускай в ход монахов, все знают, что это была за публика. Монахи и попы. Тут не промахнешься, какие-то струны да заденешь. Ну, теперь, пожалуй, можно и кутнуть, заслужили. - Он тянет ее в другой бар.

- Не надо. Дик, пожалуйста.

- А я говорю - надо.

- Неужели ты не понимаешь, что губишь себя?

- А ты думаешь, легко было всучить уотлинговские бумажки этим двум крокодилам?

Он входит в бар, выпивает. Выражение у него мрачное, он молчит. После закрытия идет, шатаясь, по улице и взывает к домам: - Она меня в грош не ставит!

- Но, Дик, я же не говорила...

- Конечно, я себя гублю. Мне бы надо быть в парламенте, я бы их там всех вокруг пальца обвел.

- Если б ты выбрал что-нибудь одно...

- А велики у меня, думаешь, были возможности, когда меня в четырнадцать лет вышвырнули из бардака в какую-то вонючую контору?

- Но ты говорил, что был в университете!

- Контора была в университете. Университетская была контора, а если ты, черт подери, намерена уличать меня во лжи, чуть я открою рот...

- Дик, уже очень поздно, пора спать.

- Давай, давай, уложи беднягу в постель и обшарь его карманы, Обчисти до нитки, а шкуру продай на праздничные штаны.

Он останавливается, по-ораторски воздев руки. - Не ценишь ты меня. Пупс. Ты думаешь, я - мразь, ничтожество. Но ты не права. Кишка у меня не тонка. Печенки-селезенки на месте. Яички одно к одному. Зад не отвислый. И лицо ношу не для того, чтобы скрыть затылок.

Он вдруг улыбается широко и печально и нахлобучивает шляпу на лоб. Со смаком повторяет последнюю фразу и сам себя хвалит: «Вот это - да». Он вернул себе хорошее настроение. Обнимает Табиту за плечи. - Ладно, веди бедолагу домой, издевайся сколько влезет.

Красноречиво оплакивая свои загубленные таланты и получая от этого истинное удовольствие, он разрешает Табите раздеть его и уложить в постель. Он прижимается к ней и, вздохнув: «Валяй, Пупс, казни меня, разбей мое сердце!», засыпает у нее на груди и храпит, как слон.

Табита лежит неподвижно. Ей открылась огромная, удивительная истина. «Нечего и надеяться, что он будет вести себя разумно. Нет у него разума. Ни уговоры, ни слезы, ничто не поможет».

15

Удивление сменяется глубокой печалью. Ей кажется, она полна до краев такой тяжелой, такой бесконечной печали и мудрости, что никаких новых сюрпризов жизнь уже не может ей преподнести. «Чего-то ему недостает, он как ребенок. Надо быть с ним терпеливой, тактичной».

Для начала ее материнское терпение выражается в том, что она лежит, боясь шелохнуться, и твердит про себя: «Я-то глаз не сомкну, лишь бы его не разбудить, а то он завтра будет ни на что не годен».

Однако просыпается она в половине одиннадцатого утра от того, что Бонсер сонно обнимает ее, вздыхая: «Ох, моя твердокаменная женушка, жестокое ты созданье!»

Она говорит мягко, тактично: - Милый, надо нам было вчера расплатиться с хозяйкой, пока мы все не истратили.

Он принимает этот намек вполне благодушно. - Не извольте беспокоиться, сударыня. Все будет в порядке. Иди сюда.

- Но, Дик, уже поздно.

- А куда нам торопиться?

Он не спеша встает, улыбаясь, меряет шагами комнату.

- Знаешь, кого я подою?

- У тебя ведь целая куча адресов.

- Это полковники-то? Надоело. Лучше я еще пощиплю этих двух ловкачей в «Красном Льве».

- Дик, ради бога! - Она сбрасывает одеяло. - После того, что ты им наврал...

- Ты опять за свое? А через минуту скажешь, что я ленюсь, не работаю. Ну что тут прикажете делать?

- Дик, я знаю, ты умница, но разве обязательно нужно...

- А ты гляди и помалкивай. Я только что придумал для них такую наживку... - Он улыбается, предвкушая богатый улов. - Выкачаю этих удавов, как насосом. Пошли, полюбуешься.

Он тащит Табиту в пивную. Вчерашние букмекеры уже там, а с ними чернявый молодой человек с наружностью боксера. Но Бонсер еще не успел поздороваться, как чернявый срывается с места и говорит ему: - Что это я слышу насчет уотлинговских акций? В этом городе единственный агент - я. Покажите ваше свидетельство.

Бонсер негодует. И не подумает он ничего показывать, джентльмен должен верить джентльмену на слово. Чернявый сбивает с него шляпу, кто-то кричит: «Очистить помещение!», и рыжий половой выталкивает Табиту на улицу вместе с двумя старухами уборщицами и вертлявым юношей в котелке. И пока она, ошарашенная таким поворотом событий, отцепляет от себя двух старух, дверь распахивается снова, шляпа Бонсера проплывает по воздуху, а сам он катится от порога, лежа на боку и отчаянно дрыгая руками и ногами. Но не успела она и вскрикнуть, как он уже вскочил и исчезает за ближайшим углом с такой быстротой, что вместо ног мелькнуло мутное пятно.

Только она подобрала его шляпу и отошла на несколько шагов, как в пивную с ходу влетают два полицейских.

16

Табита, оставшись почти без денег, три дня не получает никаких известий. Потом приходит телеграмма из Хитленда, приморского городка на юге. «Приезжай немедленно. Интересные перспективы».

Чтобы купить железнодорожный билет, она снесла в заклад свое лучшее платье и сбежала из дому, не заплатив хозяйке. Так впервые в жизни она сама смошенничала. Достоинство ее уязвлено, и она негодует на Бонсера. «Я его избаловала. Он воображает, что я все стерплю. Но я ему докажу, что он ошибается. Именно потому, что он так безумно меня любит, я могу проявить твердость. И ничего недоброго в этом не будет. Это единственный выход для нас обоих».

И первые же слова, с которыми она обращается к Бонсеру, когда он, в новой шляпе и новом галстуке, встречает ее на вокзале, звучат как ультиматум:

- Мне очень жаль. Дик, но так продолжаться не может.

Он отвечает, сияя улыбкой: - Вполне с тобой согласен, Пупсик.

- Этот человек правду сказал про Уотлинга? Твои акции были фальшивые?

- Понятия не имею. Мне их дали в пивной.

- А мне ты, значит, просто наврал.

Бонсер все еще благодушен. - Для тебя, видимо, этот вопрос еще не решен?

- Да, глупо было верить тебе. Но это в последний раз. Если ты не найдешь работу, настоящую работу, нам придется расстаться.

- Правильно, Пупс. Прочная, постоянная работа. Только так.

- Очень-рада, что ты наконец понял...

- И я нашел ее, Пупс. Потому и вызвал тебя сюда. Настоящая постоянная работа. Через одного знакомого.