— Да, — ответил он. — Видите ли, у меня не очень-то ладно с арифметикой.

Она ничего не сказала. Она сидела, подперев голову руками, и разглядывала узор на дешевом сером линолеуме, закрывавшем пол. Кожа на ее руках, лице и шее была молочно-белая и теплая, а тыльную сторону широких ладоней покрывал золотой пушок. Теперь он знал: приедет она сюда или нет, но что-нибудь обязательно должно случиться. У него защемило где-то внутри, он чувствовал стеснение и неуверенность, потому что она ему нравилась.

— Понимаете, не могу же я всё делать сам, — сказал он. — И стряпать, и стирать, и убирать в комнатах. Не могу. Поэтому дом и выглядит таким запущенным. Его нужно хорошенько убрать. Со смерти мамаши его никто по-настоящему не убирал.

— Сестры у вас нет? — спросила она.

— Нет.

— А тетки или еще какой-нибудь родственницы?

— Нет. Вообще-то говоря, есть тетка и двоюродная сестра в Стенстеде. Но они никогда здесь не бывают.

— Значит, у вас никого нет?

— Никого, — подтвердил он.

Она снова задумалась, по-прежнему подперев голову руками и глядя в пол.

— Если я перееду сюда, — сказала она наконец, — тут многое надо будет изменить.

— Знаю, — согласился он, — знаю, что надо изменить.

Очень многое. Знаю.

— Хорошо. — Наконец она встала и провела рукой по груди, оправляя платье. — Хорошо, — повторила она, — значит, вы согласны.

Когда на следующий день она появилась с чемоданом в руках, он не поверил своим глазам. До заставы она доехала автобусом, а оттуда он повез ее на своей машине по проселочной дороге, тянувшейся между каменными оградами, увенчанными золотом цветущей деребянки.

Когда они приехали, она спросила его, в котором часу он будет обедать, и он ответил:

— Да когда угодно. Обычно у меня всё стоит здесь.

Чтобы было под рукой.

— Займитесь своими делами, а я позову вас, когда будет готово, — сказала она.

Ему нужно было окопать еще пятнадцать рядов свеклы, и он провозился с ними всё утро. Раньше он шел домой в полдень, отрезал ломоть хлеба и кусок сыра и кипятил на плите воду для чая. Иногда он намазывал на хлеб уэрче-стерский соус. Газета приходила вечером, — ее привозил Эмет. Впрочем, он только и мог, что рассматривать картинки. За обедом ему ничего не оставалось, как пялить глаза в пустоту и с отсутствующим видом крошить хлеб двум черным котам, тершимся о его ноги.

Koгдa сегодня, так и не дождавшись ее зова, Том вошел в кухню, он сразу обнаружил там перемены. Девушки в кухне не оказалось. Керосиновая плита была вымыта, вычищена и перекочевала на новое место, у окна. Из гостиной были принесены два стула, а посреди кухни стоял покрытый белой скатертью круглый стол орехового дерева, тоже взятый из гостиной. Когда Эдна вошла в комнату, Том всё еще смотрел на него.

— В ножке завелся жучок, — сказала она. — Плохо дело. Я подумала, что лучше, если мы будем им пользоваться.

— Да, по как вы его перетащили?

— Крышка снимается. Вам придется пообедать только яичницей с беконом. Больше я ничего не нашла.

— Так, так.

— Когда приезжает мясник? И хлеб у нас тоже кончается.

— Они не приезжают сюда. Не хотят тащиться в фургонах по полям.

— Как? Никто не приезжает? Ни мясник, ни булочник, ни бакалейщик? Никто?

— Эмет привозит всё, что нужно, — объяснил он, — газету, хлеб, крупу, мясо. Ну, и еще там кое-что со станции.

— Ваш Эмет, должно быть, молодчина.

Они сели за стол и пообедали яичницей с беконом. Еда была вкусная, сытная и такая жирная, что можно было макать хлеб в растопленное сало.

Эдна надела синее домашнее платье без рукавов, и ее обнаженные до плеч руки были сильными и белыми. Ели молча. Она попросила извинения за то, что не приготовила пуддинг; она приготовит его завтра. Сегодняшний день она решила посвятить уборке. Какой пуддинг он любит?

— Кто его знает? — ответил он. — Я так давно не ел домашнего пуддинга, что и вкус его позабыл.

— Ладно, — сказала она. — Только смотрите, не говорите потом, что ваша мамаша готовила его не так.

— Мамаша? — удивился он. — Она не умела готовить. Луковая похлебка — вот и вся наша еда.

— Вы придете к чаю? — спросила она.

— Не знаю. Как удастся, — сказал он. — Может, да, а может, нет.

— Ну, тогда я знаю, — решила она. — Мне здесь хватит работы. — Она закинула руки за голову, словно стряхивая с себя легкую усталость. — Но чай я вам всё-таки приготовлю, если пожелаете. И когда пожелаете. Вы здесь хозяин.

— Хорошо, — согласился он. — Хорошо. Пусть будет часов в пять.

Он вернулся на поле и, сдвинув на затылок шляпу, принялся окучивать свеклу. Пот лил с него градом, но он продолжал работать, не обращая внимания на жару и даже не ощущая ее. Он думал о столе из гостиной. Она принесла его сама, не спросив разрешения. Значит, она была не только сильная, но и самостоятельная. И еще он думал о ее белых голых руках, лежащих на скатерти, и о том, как она откинулась назад, забросив руки за голову, и сказала, что работы ей здесь хватит, и о том, как она оправляла платье, словно поглаживала гладкую кожу на тугой груди. Она сильная девушка, к тому же красивая, и со временем, когда она приведет в порядок дом, она сможет помогать ему в поле.

Когда он возвращался домой около пяти часов, воздух был знойный и влажный, ветра не было, и притихшие куры лежали в пыли под ореховым деревом. Он заметил, что окна в доме раскрыты настежь.

В тени коровника стоял велосипед Эмета и слышно было, как в коровнике то и дело позвякивало ведро. Минуту Том стоял неподвижно. Солнце припекало его в самую макушку, и, пока он решал, куда ему пойти сначала — в коровник или в дом, до него вдруг донеслись голоса.

Когда после безжалостно яркого солнечного света он вошел в хлев, темнота ослепила его. Но через мгновение он уже увидел, что коровы подоены. Молоко в ведрах еще пенилось по краям голубоватыми пузырьками, а на полу, на зеленовато-черных лепешках навоза, кое-где блестели белые струйки.

С минуту он стоял, никого не видя и ничего не слыша. Потом голоса зазвучали вновь. Они доносились из противоположного конца хлева, и он пошел прямо на них.

— Здорово, — приветствовал его Эмет, — а мы тут беседуем с Эдной. Ты мне не говорил, что собираешься взять себе помощницу.

— Не говорил.

Он бросил взгляд на девушку. Скрестив руки и улыбаясь, она стояла на пороге, освещенная яркими солнечными лучами.

— Эдна как раз спрашивала меня, давно ли красили Этот дом, — заявил Эмет. — Ну, а я ей сказал, что не помню, как тут было до бурской войны.

Эмет засмеялся, и девушка тоже засмеялась. У нее был звонкий, чистый смех, и этот смех высоко взлетал в густом воздухе маленького дворика.

— И еще мы говорили, — продолжал Эмет, — что тебе полный смысл истратить фунт-другой и покрасить дом к зиме.

— У меня в комнате потеки от дождя, — сказала девушка, — наверно, крыша течет уже несколько месяцев. В доме ни разу не было настоящей уборки, поэтому никто ничего не замечал. Я сегодня отодвинула комод от стенки и сразу же увидела. Обои отстали, и половицы прогнили. Дом бог весть в каком состоянии, скоро и вовсе развалится.

— Да-а, — протянул Том, — да-а.

— Люди глупо распоряжаются своим добром, — сказала девушка. — Они думают, дом сам о себе позаботится. А он в один прекрасный день возьмет и рухнет.

— Справедливо сказано, — вставил Эмет. — Потратить десять-двадцать фунтов на этот домик — всё равно что положить их в банк.

— Ну ладно, — сказала девушка. — Чай вскипел. Пойдемте лучше в дом.

Она опустила руки и пошла из хлева, спокойная, невозмутимая, уверенная в себе, словно изо дня в день, всю свою жизнь хозяйничала здесь. Том пошел вслед за нею, и, когда они шли по двору, Эмет крикнул им вдогонку:

— Если вам нужно привезти что-нибудь из Милтона, так пожалуйста, я с удовольствием!

Девушка, чуть повернув голову, крикнула ему в ответ:

— У меня уже готов для вас список! Собственно, я с тем и приходила к вам. Я бы хотела, чтобы вы привезли мне всё завтра.