— Давайте я сделаю ему укол, — предложил медик. — Ему это не повредит, просто будет спать. Господи, да поймите вы, все равно придется. Нельзя же, чтобы он и в лодке кричал.
— Замолчите, вам говорят, — взвизгнул маленький портной.
Его большая, одетая в черное жена поднялась с колен. Руки висят вдоль бедер, рот между мясистыми бледными щеками перекошен от страха.
— Иосиф, — сказала она с мольбой в голосе, — позволь ему. Ведь и в самом деле…
— Молчи, — сказал портной. — Что в самом деле? Имею я право решать, что делать с моим собственным ребенком?
— Вопрос не в том, кто имеет право, — сказал рыжий, — вопрос в том, что необходимо.
— Я ведь только помочь вам хочу, — сказал медик. Портной переводил взгляд с одного на другого.
— Не понимаю, — сказал он. — Я просил этого молодого человека помочь мне? Нет, не просил. Мне от него ничего не нужно. Пусть не лезет не в свое дело. Этот молодой… этот молодой…
— Сбавь обороты, Мойше, — сказал медик. Маленький портной расправил плечи.
— Меня зовут Иосиф Шваненфлюгель, если вам угодно знать мое имя, — с достоинством произнес он.
Вперед выступил бородатый юноша.
— Может, обойдемся без оскорблений? — обратился он к медику. — Мы ведь здесь не антисемиты!
Маленький портной протестующе повернулся к своему защитнику:
— Я могу сам за себя ответить? По-вашему, носить еврейское имя для меня оскорбление? Я горжусь, что ношу еврейское имя.
— Он ненормальный, — сказал медик.
— Заткнись, — посоветовал рыжий.
Пастор встал с места. Держа очки на весу, он собирался было что-то сказать, но передумал, покачал головой, складки вокруг рта страдальчески дернулись. Капитан, задрав подбородок, барабанил по подлокотнику. Человек в исландском свитере сидел, упираясь локтями в раздвинутые колени и уставившись в пол. Женщина в черном подошла поближе и теперь стояла перед мужем, возвышаясь над ним на целую голову.
— Иосиф, — сказала она, — позволь ему…
Медик открыл саквояж.
— Подержите его, вдвоем, — приказал он.
Внезапно в середине кружка оказалась девушка с узким бледным лицом.
— И вам не стыдно! — крикнула она и огляделась.
— Бенедикта, — сказал бородатый юноша, протягивая к ней руку. Девушка оттолкнула ее. На ее лнце сейчас были видны только глаза, маленькая грудь вздымалась и опускалась.
— О чем вы думаете! Ведь не для того же мы… — Она трясла головой, погрузив пальцы в волосы. — Ну нельзя же… Нельзя… — Она вдруг разрыдалась и закрыла ладонями лицо.
— Бенедикта, — сказал юноша, обнимая ее за плечи.
— Нет, — крикнула она, пытаясь стряхнуть его руку, — нет, нет, нет! — Она кричала, топала ногами, черные распущенные волосы закрыли лицо и руки. Никто не промолвил ни слова. Юноша увел ее подальше от света, туда, где метались причудливые чердачные тени; усадив ее на канатную бухту, он примостился рядом и стал гладить девушку по голове. — Мужчины, — проговорила она, ударив его по руке, — и это называется мужчины…
Воцарилось странное неловкое молчание, все разом вдруг посмотрели в сторону ребенка. Плач незаметно стих, человек в исландском свитере стоял на коленях, опустив голову в обтянутый клеенкой кузов. Ребенок водил ручонками по его лицу, потом вырвал трубку и засунул себе в рот. Сара, — сказал маленький портной, бросив боязливый взгляд на жену, но она с улыбкой покачала головой.
— Пусть ребенок играет, — сказала она. — Он просто голоден. Давно не кормлен.
— Так дай ему попить, — сказал портной.
— Она забрала его бутылочку.
— Что же она не возвращается с ней? Надо ее позвать. А почему бы нет?
— Освободится, придет, — сказал рыжий.
— Знаете, ребенок здесь — самое главное.
— Знаете, поищите другую гостиницу, — сказал медик.
— Заткнись, — сказал рыжий.
Они замолчали. Из сумрака за фонарем доносилось чмоканье младенца. На чердаке над их головой шагали взад и вперед беспокойные ноги.
— Этот фриц там, наверху, неужели он не устал? — поинтересовался медик.
— Его зовут не Фриц, — отозвался рыжий.
— Он разве не немец?
— Австриец, я же говорил.
— Из венских детей!? — спросил капитан.
— Очевидно.
— Да, хороши венские детки, — сказал капитан, продолжая барабанить по подлокотнику.
— С ним все в порядке, — сказал рыжий.
— Почему же тогда он не спустится к нам сюда? — послышался из темноты дрожащий голос девушки. — Почему он бродит там один?
— Спроси у него. Может, ему хочется побыть в одиночестве.
— Ну уж нет, ради Бога, не надо его нам тут, — сказал капитан. — Гестаповец! Фу!
— Крысы бегут с корабля, — сказал медик, посасывая незажженную сигарету.
— Я же сказал, он свой, — сказал рыжий.
— Откуда вы знаете? — спросил капитан. — В любом случае он — изменник родины. Как вообще можно доверять людям такого сорта?
— Может, хватит разговаривать о нем? — сказал рыжий.
1Так называли детей из Вены, которых после первой мировой войны на какое-то время взяли на воспитание датчане.
Капитан продолжал барабанить по подлокотнику.
— Все это подозрительно. Почему нас не отправляют? Почему здесь появляется неизвестное лицо? Кто может поручиться, что ваш гестаповский герой не ведет двойную игру?
— Во всяком случае, помещать его вместе с нами — неправильно, — сказал медик.
— Вот как? Ну так знайте, — сказал рыжий. — Он работал на нас с тех пор, как появился здесь. Теперь они начали его подозревать. Мы вынуждены переправить его как можно быстрее. А он, видите ли, не желает. Не желает. Хочет попасть им в лапы. Мы не можем пойти на такой риск.
— Кому в лапы? — спросил капитан. — Гестапо?
— Кому же еще? Знаете, как они расправляются с такими, как он? Рассказать?
На мгновение все замолчали.
— Но почему же тогда он хочет попасть им в лапы? — послышался из темноты голос девушки.
— Потому что у него там остались жена и дети. Рассказать вам, что произойдет с его женой и детьми, когда станет известно, что он находится в Швеции?… Ну то-то же, вот и заткнитесь, — добавил он, не получив ответа.
Бородатый юноша вышел на свет.
— Это все, конечно, трагично, — проговорил он, откашливаясь. — Но мы ведь не можем отбрасывать в сторону тот факт, что работа в гестапо, даже из самых благородных побуждений, является преступлением против человечества. Нельзя идти на компромисс со злом.
Рыжий человечек встал. Глаза его сузились.
— Во что ты играешь, малыш? — сказал он. — Пойди-ка лучше к цирюльнику да верни себе прежний цвет волос. Любому идиоту понятно, что ты за птица. Если хочешь знать, он один стоит дюжины таких, как ты. Чем ты занимался? Провалиться мне на этом месте — бумагу марал.
— Не всем же взрывать железные дороги, — отозвался юноша.
— Разумеется, нет, черт меня побери. Хотел бы я посмотреть, как ты закладываешь взрывчатку. Как называется газета, в которой ты пишешь?
— «Форпостен». Это…
— Благодарствуй, знаю я ее. Не надо, мол, ненависти. Возлюбим врагов наших. Поспешим броситься им на шею, как только будет покончено с этим свинством. Разве не так?
— Кто-то должен хранить дух гуманизма в такое жестокое время, — сказал юноша.
— Скажи пожалуйста, да ты к тому же еще и гуманист. Все эти ваши проклятые печатные листки приносят больше вреда, чем пользы. А они берут на себя труд переправлять такого, как ты!
Молодой человек расправил плечи.
— У меня другая точка зрения. Необходим активно борющийся гуманизм.
— Скажите, вы марксист? — спросил капитан.
— А вам-то какое дело? — сказал рыжий. — Я же не спрашиваю вас, кто вы.
— С радостью отвечу, — сказал капитан. — Я — солдат. Для меня превыше всего отечество.
— Отечество! Это мы слыхали.
Пастор встал со своего места. Он поднял вверх руку с очками.
— Разрешите мне сказать?
— Пожалуйста, давайте развернем дискуссию, — ответил рыжий.
— Речь идет не о дискуссии, — сказал пастор. — Нам должно быть стыдно, что мы так себя ведем. Мы же все в одной лодке. Мы боремся против одного и того же врага, каждый своим оружием. — Он стоял в центре освещенного круга, мускулы оголенного лица судорожно дергались. — Правильно, что мы не имеем права никого судить, — он указал очками на потолок, — правильно, что нужно беречь дух гуманизма, правильно, что надо бороться за свое отечество, правильно, что борьба сегодня — единственная необходимость, — все это правильно. Но мы забываем самое главное — ответственность. Личную ответственность отдельного человека за общее дело.