В мокрых зеркальных сумерках я вышел к городку и, миновав виадук, стал спускаться к вокзалу. От парка надо было свернуть влево. Но я дошел только до угловой лавки — и замер. Так уютно ложился на улицу свет витрины, я сразу узнал его и узнал витрину со всем, что было в ней выставлено. Потянуло войти в лавку, купить что-нибудь.

Затренькал дверной звонок — и колдовство свершилось: я снова школьник, мальчишка. Долго брел я в сумерках под дождем и вдруг ввалился в лавку, в слепящий блеск ее света, в пряный пар ее запахов. На мне ранец, я продел пальцы под ремни и сразу ощутил у себя за спиной груз учебников и пенала. При всем том я отлично помнил, что я взрослый человек и женат. Обе ипостаси мои мирно уживались друг с другом, знание же это было иного рода, приметой иного времени. Ведь сколько лет я пропадал на чужбине. Только сейчас наконец я нашел дорогу домой — и вот стою на пороге лавки, оглядываю себя. Ботинки в грязи, пальто окостенело от влаги. Мне стыдно шагнуть от порога: в лавке толпятся люди и за прилавком прежний хозяин— старик. Нет, оплошал я, за прилавком— молодой хозяин, сын прежнего, узнаю давнюю его привычку: мигом вытащив из-за уха карандаш, торопливо записывать что-то, потом, быстро взглянув на клиента, снова писать, писать… Просто он выглядит стариком. Хорошо, что молодой за прилавком, старый хозяин был любитель брюзжать и клиента заставлял мигом решать, что он хочет купить. А я ничего еще не решил. Онемевшими пальцами я расстегнул пальто и зашарил по карманам в поисках денег. Я надумал купить шоколадных конфет — большую коробку с этаким шелковым бантом. И отвезти конфеты домой. В углу лавки был застекленный прилавок, где лежал шоколад, — я подался туда.

В том конце лавки, чуть поодаль от прилавка, как и я, стоял человек. Внезапно я узнал его: это же мой учитель истории! Удирать было поздно: он заметил меня. Да и теперь я уже не боялся его.

— Здравствуйте, господин Брёндум, — сказал я и поклонился ему.

Он вздрогнул, попятился — ведь стоял, напряженно размышляя о чем-то. Лицо его, серое, как школьный ластик, странно подергивалось. Он завел глаза к потолку, выкатил белки.

— Что? — выкрикнул он. — Вы кто такой?

— Я — Йоханнес, — ответил я. — Вы не узнали меня, господин Брёндум?

— Йоханнес? — Он уставился на меня, серые складки лица заколыхались. — И правда Йоханнес! Теперь я узнал тебя. Конечно, Йоханнес. Здравствуй, Йоханнес, как поживаешь?

И подал мне руку. Я неловко схватил ее — не ожидал этого жеста. И снова отвесил ему поклон. А рука у него была мясистая, вялая. Будто мертвая.

— Ты где живешь теперь, а, Йоханнес? Да что ты говоришь — в Копенгагене? — (Словно Копенгаген — самая отдаленная точка земного шара!) — Так как же ты сюда-то попал?

— Пешком пришел.

— Пешком! Но ведь матушка твоя здесь уже не живет.

— Моя мать умерла.

— Умерла?

Серое лицо его погасло. Он покачал головой, еле заметно.

Стоит человек в лавке, в ослепительном свете лампы, и качает головой оттого, что прошлое рассыпалось и пропало, а перед ним— ученик, который сбежал из дома и так долго околачивался на чужбине, что за это время его мать умерла…

— Стало быть, ты живешь в Копенгагене совсем один?

— Нет, не один, я женат.

— Женат! — Брёндум теперь уже сильнее затряс головой: супружество, мол, еще хуже смерти. Перед ним его ученик, женатый школьник, который, хоть он и женат, в сумерках, под дождем, с рюкзаком на спине бродил один-одинешенек по дорогам и вымок до нитки.

— Господи, Йоханнес, детка, неужто ты вправду женат? Голос его рассыпался, как ком земли.

— Вам то же, что и всегда, господин Брёндум?

Засунув за ухо карандаш, старый молодой хозяин в буром рабочем халате двумя руками оперся на прилавок.

Брёндум угрюмо кивнул, и хозяин протянул ему бутылку в оберточной бумаге. Она уже давно дожидалась его. Брёндум сунул бутылку во внутренний карман пальто и застегнул пуговицы. Он долго возился с этим, все время опасливо озираясь по сторонам, но теперь в лавке уже не было никого, кроме одной-единственной девчушки. Стоя на цыпочках, она тщетно силилась заглянуть через край прилавка.

— Это крошка Биргит, — сказал Брёндум. — Живет по соседству со мной. Что, Биргит, будешь сегодня мятные леденцы покупать?

— Нет, — звонким детским голоском ответила Биргит. И показала листок, на котором мать записала ей, что надо купить.

— Раз так, я сам куплю мятные леденцы, — сказал Брёндум. — Дайте-ка мне леденцов на двадцать пять эре!

Втроем мы смотрели, как хозяин взвешивает товар. Потом Брёндум спрятал красный бумажный кулек в карман пальто. Биргит робко поглядывала то на карман, то на лицо учителя, но тот, словно уйдя в свои мысли, хмуро глядел в одну точку. Вдруг он хмыкнул злорадно:

— Хе, хе, думаешь, я купил леденцы для тебя? Глупая девчонка! Нет уж, сначала мы Йоханнеса угостим, он постарше тебя!

Биргит глядела, как он угощал меня леденцами. Затем и ей тоже выдали леденец. После этого Брёндум снова спрятал кулек. Биргит следила за движением моих губ, и я смотрел, как она работает ртом.

— Ты грызешь свой леденец, — сказала она, — а я нет. Вот, гляди, мой совсем еще целый! Видишь? — Она вынула изо рта леденец, потом быстро сунула его назад.

— Это еще что? — неожиданно вскрикнул Брёндум. — Куда подевались мои леденцы? — Он поискал в карманах, но так и не нащупал кулька. В конце концов он отыскал его в корзинке у Биргит. — Это еще что за новости? Никак, ты забрала мои леденцы?

Девочка рассмеялась:

— Да не брала я их. Ты сам подбросил их ко мне в корзинку.

— Какая нахальная девчонка! Ладно, раз уж ты отняла у меня кулек, так оставь себе. А у меня теперь, значит, ничего нет…

Голос его затих, он стоял, как нищий.

— Что ты, — сказала Биргит, протягивая ему кулек. — Да не брала я у тебя леденцы! На, возьми. Они же твои.

— Нет! — сурово отрезал он. — Теперь я их не возьму. И слушать не хочу. Оставь их себе.

Но девочка обхватила его руками и прижалась щечкой к его пальто.

— Ох ты, — сказала она, — всегда ты даришь мне леденцы! За что ты мне их даришь?

И опять он грозно выкатил белки, как взбесившаяся кобыла.

— Пусти! — сказал он. — Отстань! — Брёндум оттолкнул девочку. Отряхнул пальто. — Возьми свои леденцы и убирайся.

Биргит перепугалась, личико ее задергалось.

— Плакать-то к чему? — сказал Брёндум. — Совершенно незачем плакать.

— А я вовсе и не плачу! — упрямо возразила девчушка.

Мы молча постояли у прилавка. Хозяин складывал покупки в корзинку Биргит. Кулек с леденцами оказался сверху. Мы смотрели, как снуют руки лавочника. Приняв от него корзинку, Биргит быстрым движением отбросила красный кулек назад на прилавок.

— А ну возьми леденцы! — приказал Брёндум.

— Нет, — сказала девочка. — Не возьму.

Брёндум скрипнул ботинками. Занес над головой ребенка грозную длань.

— Возьми леденцы, я сказал!

Биргит пригнулась, ожидая удара, но удара не последовало. Грозная длань, однако, по-прежнему висела над ней. Девочка медленно сморщила личико и зарыдала. С громким ревом сдернула она с прилавка кулек и, испуганно втянув голову в плечи, худенькая, тонконогая, выбежала из лавки.

— До свиданья, Биргит, — сказал Брёндум, но она не ответила, лишь прощально затренькал дверной звонок. Тоненькая фигурка с высоко поднятыми остренькими плечиками нырнула во тьму. — Ха! — сказал Брёндум. — Вот шальная девчонка.

Но теперь он снова смотрел кротко и, казалось, не мог даже пошевельнуться в своем тяжелом черном пальто, оттопыренном на животе поверх бутылки.

— Нда, — наконец спохватился он, — мне, пожалуй, пора… — Но все так же не уходил и смотрел, как я покупаю коробку шоколадных конфет, большую белую коробку с голубым шелковым бантом. Он стоял, разглядывая коробку.

— Ты что, домой ее повезешь, Йоханнес? — спросил он.

— Да, — сказал я. — Я отвезу ее домой.

Он вновь покачал головой, отрешенно и безнадежно. Было ясно: я веду себя все глупей и глупей, заваливаю по глупости тот экзамен, где он, увы, бессилен мне помочь. Что такое коробка с голубым шелковым бантом, как не ошибочный, жалкий, нелепый ответ на очень трудный вопрос? Я и сам это понимал. Торопливо уложив конфеты в рюкзак, я завязал его.