Поцелуй в темноте. Часы

остановлены. Звезды — выключены.

Все страдания мира — вылечены.

Все стремления мира — чисты.

И покуда он длится, длится

поцелуй во тьме, во тьме,

темным снегом на светлые лица

сыплет,

            как подобает зиме.

Тает снег от тихой горячности,

заливая свидания те,

и восходит в вечерней мрачности

светлый

              поцелуй

                                     в темноте.

Надо привыкнуть к музыке за стеной,

к музыке под ногами,

к музыке над головами.

Это хочешь не хочешь, но пребудет со мной,

с нами, с вами.

Запах двадцатого века — звук.

Каждый миг старается, если не вскрикнуть —

                                                                              скрипнуть.

Остается одно из двух —

привыкнуть или погибнуть.

И привыкает, кто может,

и погибает, кто

не может, не хочет, не терпит, не выносит,

кто каждый звук надкусит, поматросит и бросит.

Он и погибнет зато.

Привыкли же, притерпелись к скрипу земной оси!

Звездное передвижение нас по ночам не будит!

А тишины не проси.

Ее не будет.

Косолинейная — в стиле дождя —

ученическая тетрадка.

В ней сформулировано кратко

все,

до чего постепенно дойдя,

все,

до чего на протяжении

жизни

додумался он,

что нашел.

В ходе бумажного передвижения

это попало ко мне на стол.

Тщетна ли тщательность?

Круглые буковки?

Все до единой застегнуты пуговки.

Главные мысли,

как гости почетные,

в красном углу

красной строки.

Доводы — аккуратно подчеркнуты,

пронумерованы четко листки.

Впрочем, подробности эти — технические.

Мысли же — мученические,

а не ученические.

Сам дописался,

додумался сам!

Сам из квартиры своей коммунальной

с робкой улыбочкой машинальной

вызовы посылал небесам.

На фотографии,

                          до желтизны

блеклой,

                 отчетливо все же видны —

взгляд,

             прозревающий синие дали,

словно исполненный важной печали,

профиль,

               быть может, поморских кровей,

бритость щеки, темень бровей,

галстук,

            завязанный без ошибки,

и машинальность робкой улыбки.

Эта последняя фотография

и неподробная биография

вложены вместе с тетрадкой в пакет.

Адреса же обратного нет.

Видно, и в том городке небольшом,

что разбирается все же на штемпеле,

верится плохо, чтоб кто-то нашел

волю, и силу, и время

                                     из темени

светы погасшие извлечь.

Дело закрыто. Оборвана речь.

Я ощущаю внезапно

спиной,

кожей

и всем,

что мне в душу насовано:

то, что сегодня прочитано мной,—

мне адресовано!

Преподаватель истории,

                                             тот,

что сочинил это все

                                   и скончался,

был в своем праве, когда не отчаивался.

Знал, что дойдет.

Это — дошло.

Я сначала прочту.

Я перечту.

Я пометки учту.

Я постараюсь ужо,

                                   чтоб Москва,

я поработаю,

                      чтобы Россия

тщательные прочитала слова,

вписанные в линейки косые.

Я Брехта грузного перевожу.

Перевожу я Брехта неуклюжего.

Не расплету веревочное кружево.

К его Пегасу не сыщу вожжу.

Часы уже долдонят полвторого,

а я по-прежнему на полпути.

Нет, нелегко немецкую корову

из стойла

                 в наше стойло увести.

Нет, нелегко немецкую ворону

по-нашему заставить говорить.

В немецкую тупую оборону

непросто

                       дверь тугую отворить.

Фонетика какая!

Треск и лязг!

А логика какая!

Гегель с Кантом!

Зато лирических не точит ляс.

Доказывает!

С толком и талантом.

Германия!

Орешек сей куда

как крепок, тверд.

И счастье и беда

в нем прозвучали вещими стихами.

А Брехта многомудрые слова

под воем бомб ни разу не стихали

и стихнут ли когда-нибудь?

Едва ли.

Едва ли,

             говорю я вам,

                                  едва ли.