«Отбиваться лучше в одиночку…»
Отбиваться лучше в одиночку:
стану я к стене спиной,
погляжу, что сделают со мной,
справятся или не справятся?
Чувство локтя — это хорошо.
Чувство каменной стены, кирпичной —
это вам не хорошо — отлично.
А отличное — лучше хорошего.
Будут с гиком, с криком бить меня,
я же буду отбиваться — молча,
скаля желтые клыки по-волчьи,
сплевывая их по-людски.
Выпустят излишек крови — пусть.
Разобьют скулу и нос расквасят.
Пусть толкут, колотят и дубасят —
я свое возьму.
Хорошо загинуть без долгов,
без невыполненных обещаний
и без слишком затяжных прощаний
по-людски, по-человечески.
Березка в Освенциме
Ю. Болдыреву
Березка над кирпичною стеной,
Случись,
когда придется,
надо мной!
Случись на том последнем перекрестке!
Свидетелями смерти не возьму
Платан и дуб.
И лавр мне ни к чему.
С меня достаточно березки.
И если будет осень,
пусть листок
Спланирует на лоб горячий.
А если будет солнце,
пусть восток
Блеснет моей последнею удачей.
Все нации, которые — сюда,
Все русские, поляки и евреи
Березкой восхищаются скорее,
Чем символами быта и труда.
За высоту,
За белую кору
Тебя
последней спутницей беру.
Не примирюсь со спутницей
иною!
Березка у освенцимской стены!
Ты столько раз
в мои
врастала сны.
Случись,
когда придется,
надо мною.
«Теперь Освенцим часто снится мне…»
Теперь Освенцим часто снится мне:
дорога между станцией и лагерем.
Иду, бреду с толпою бедным Лазарем,
а чемодан колотит по спине.
Наверно, что-то я подозревал
и взял удобный, легкий чемоданчик.
Я шел с толпою налегке, как дачник.
Шел и окрестности обозревал.
А люди чемоданы и узлы
несли с собой,
и кофры, и баулы,
высокие, как горные аулы.
Им были те баулы тяжелы.
Дорога через сон куда длинней,
чем наяву, и тягостней и длительней.
Как будто не идешь — плывешь по ней,
и каждый взмах все тише и медлительней.
Иду как все: спеша и не спеша,
и не стучит застынувшее сердце.
Давным-давно замерзшая душа
на том шоссе не сможет отогреться.
Нехитрая промышленность дымит
навстречу нам
поганым сладким дымом
и медленным полетом
лебединым
остатки душ поганый дым томит.
Неудача чтицы
Снова надо пробовать и тщиться,
делать ежедневные дела,
чтобы начинающая чтица
где-нибудь на конкурсе прочла.
Требовательны эти начинающие,
ниже гениальности не знающие
мерки.
Меньше Блока — не берут.
Прочее для них — напрасный труд.
Снова предаюсь труду напрасному,
отдаюсь разумному на суд,
отдаюсь на посмеянье праздному:
славы строки мне не принесут.
Тем не менее хоть мы не гении,
но у нас железное терпение.
Сказано же кем-то: Блок-то Блок,
тем не менее сам будь не плох.
Плоше Блока. Много плоше,
я тружусь в круженьи городском,
чтобы чтица выкрикнула в ложи
строки мои
звонким голоском.
Чтице что? Сорвет аплодисменты.
Не сорвет — не станет дорожить.
Чтице долго жить еще до смерти.
Мне уже недолго жить.
Вот она торжественно уходит
в платьице, блистающем фольгой,
думая, что этот не проходит,
а подходит кто-нибудь другой.
Вроде что мне равнодушье зала?
Мир меня рассудит, а не зал.
Что мне, что бы чтица ни сказала?
Я еще не все сказал.
Но она ресницы поднимает.
Но она плечами пожимает.
«Черным черное именую. Белым — белое…»
Черным черное именую. Белым — белое.
Что черно — черно. Что бело — бело.
Никому никаких уступок не делаю,
не желаю путать добро и зло.
Поведения выработанная линия
не позволит мне, хоть хнычь, хоть плачь,
применить двусмысленное, красно-синее,
будь то карандаш. Будь то даже мяч.
Между тем весь мир написан смешанными
красками. И устойчива эта смесь.
И уже начинают считать помешанными
тех, кто требует, чтоб одноцветен был весь.
И, наверно, правильнее и моральнее
всех цветов, колеров и оттенков марание,
свалка, судорога, хоровод всех цветов.
Только я его оценить не готов.