Мать всхлипнула, припала к его груди:

— Я не хочу ничего выдумывать про Веру. И работящая, и горя хлебнула. Может, и то, что про Потапова хлопца говорили, брехня. За кем он не бегал… Но как подумаю — полсвета обошел, а девку себе не мог найти.

— У тебя, мама, уже седые волосы, — сказал он, не слушая ее.

— Чтоб с вами, да не поседели, — снова встрепенулась она. — Дай зеркало…

Иван подал зеркало. Она долго разглядывала себя, поставила зеркало на стол.

— Где твой чемодан?.. Надо собираться.

Иван вышел во двор, но и во дворе слышал голос матери. Не утерпел, уткнулся носом в стекло: она стояла над раскрытым чемоданом, причитала…

…Как всегда, она проводила его за ворота, но стояла, не хотела выпускать чемодан из рук. Бросила взгляд в один конец села, в другой, словно чего-то ждала от Ивана, словно он должен был что-то сделать и не сделал, или, может, сама хотела что-то сделать и недоставало ей для этого простого желания. Наконец передала чемодан, и их руки встретились на ручке — ее, теплая и шершавая, и его, крепкая и быстрая, какое-то время помедлили, прежде чем разойтись, и у Ивана екнуло внутри.

— Так что я хотела сказать, сынок. Ага. Когда я помру, все равно приезжай. Хотя на радуницу. Она всегда приходится на одно время, это легко запомнить. Она всегда бывает на второй вторник после пасхи…

— Зачем ты об этом, мама?

— Ага, она всегда приходится на второй вторник после пасхи…

Мать словно не слышала его и не видела, словно разговаривала сама с собой. И Иван подумал о том, что ему очень посчастливилось попасть домой в такой день, когда все вместе — и слезы, и радость, и живые, и мертвые, когда к каждому человеку приходят мысли о том, кто он и что он, и есть ли у него на свете еще что-нибудь, кроме его самого…

Они поцеловались, и Иван пошел.

На Вавилином дворе Иван увидел Нону. Она тоже увидела его, подошла к воротам. Улыбнулась несмелой, растерянной улыбкой, и Ивану впервые по-настоящему стало жаль ее.

— Пошли! — Иван кивнул головой в сторону станции. Он старался сделать вид, что вчера ничего не было: и Вавила ничего не говорил ему, и Нона не плакала на лавочке.

— Нам же в разные стороны, Иван. — Она прикусила губу. — Я поеду позже.

— Тогда счастливо!

— Тебе тоже.

Он пошел, чувствуя на себе ее взгляд, боясь оглянуться, чтоб не встретиться с ее глазами. Потом услышал сухой, как щелчок кнута, голос. Кажется, кричала Нонина мать: «Ну чего стоишь, чего глаза пялишь? Пошел — и пусть идет».

В канавах по обе стороны дороги млела желтая вода. В небе — слева и справа — трепетали крылышками, звенели жаворонки. Иван шел стежкой, которая виляла по глиняному хребту вдоль канавы, легко перепрыгивал через вымоины. Ботинки его были в грязи, но он все равно дороги не выбирал. В правой руке он нес чемодан, левой махал в такт ходьбе.

Не доходя до лип, остановился, потом свернул с дороги, пошел напрямик полем, глубоко проваливаясь ногами в землю. Никаких намеков на то, что еще пять лет назад здесь стояли паровик, лесопилка. Перевезли — и как будто так и было. Даже не видно, где был колодец. Черная, с густой глиняной замешкой земля. Только дорога та и липы те же. И земля та.

Невдалеке от лип, возвышаясь над ними, стояла круглая бетонная мачта. Метрах в четырехстах от нее на поле видна была другая, дальше — третья… Мачты шли к центру колхоза.

«И здесь уже опоры меняют. Надо будет сказать Вас Васу, чтоб эту командировку считал моей».

Возле ноги Иван увидел гайку — с добротной, не одного года накисью ржавчины. Может, с какого трактора, а может, и с лесопилки. Повертел в пальцах, потом опустил в карман.

«Бывай, — подумал про отца. — Я буду приезжать».

За селом ему просигналила машина, но ехать он не захотел — лишь ускорил шаг.

РАССКАЗЫ

Перевод В. Щедриной

СЕСТРУХА

К старикам Аркадий приезжал часто, и потому расставались просто. Мать осталась в хате, а отец вышел на улицу, пряча в воротник непокрытую голову с жиденькими пучками волос.

На дворе висело кислое ненастье, дул ветер, сеял въедливый дождь. Приближался вечер.

— Так я ж говорю: не толкайся на той станции, на чёрта она тебе. Там всегда людей — палец не всунешь. Езжай в Борок, прямо к Янине. И тепло будет, и хорошо. Ночь переспишь, а под утро сядешь на свой поезд. И не сомневайся, она привыкла к постояльцам. Загальские у нее, говорю, все перебывали. Едет ли кто куда, возвращается ли откуда, у кого переночевать или торбу оставить? У Янины. Да ты ведь и не чужой ей, и она тебе, говорю, сеструха. Она будет рада приветить тебя… — Старик зябко поежился, потер непослушные озябшие руки, сунул их в карманы штанов.

— Хорошо, зайду, хоть я и не помню уже, где она живет…

— Как въезжаешь в деревню, так от улочки вторая или третья хата по левую руку. Да, вторая или третья. Сам-то я к ней не захожу, а тебе что… И снова же говорю — братеник ты ей… А я сердит на нее…

— Мы уже это слышали… Идите домой…

Аркадий открыл заднюю дверцу «летучки», бросил чемодан, — он пружинисто скакнул на сверток проволоки, что огромным черным клубком лежал на полу, — влез сам.

— Передавай привет Соне… Да глядите, чтоб все хорошо решилось… А разродится — напиши, мать подъедет.

— Да уж… Идите, не мерзните. — Аркадий потянул на себя ручку. Хлопнула дверца, клацнул замок, затарахтел, заторопился мотор.

Дорога была — муть непролазная. Машину мотало, словно скорлупку на крутой воде. Уцепившись одной рукой за рычаг тисков, второй — за мокрую раму бокового окошка, Аркадий старался устоять на ногах, чтоб не удариться головой о приборный щиток или не напороться на ящики с инструментами.

Машина заваливалась то на правую, то на левую сторону, да так, что казалось, уже никогда не вылезти ей из этой грязи. Однако проходило несколько минут надсадного рева мотора, и она ползла дальше. По полу двигалась туда-сюда проволока, под полом чмокала грязь, шумела, плескалась вода. По гулкому жестяному верху и бокам густо сек дождь. Брызги его через оконце залетали в будку, попадали на руки, на лицо, но Аркадий не обращал на это внимания.

Им овладело дорожное настроение — чуть приподнятое, чуть тревожное. Какая ни расхлябанная дорога — завтра он будет дома, в Минске. Вспомнил Соню — неуверенно спокойную в последнее время, ее грузную, сонную походку — и почувствовал, как что-то больно защемило в груди. Пожалел, что как раз теперь собрался к старикам, оставил ее одну в пустой квартире. Ехал на день, а задержался на целых три. Хотя б все было хорошо. Она ходила последний месяц, в любое время могла разродиться. Еще повезло, подвернулись ребята на этой трясучке. Какой-то трояк — и они везут его. Им десять километров — двадцать минут хода, а ему лучшего и не придумать: за воротник не капает и по грязи не надо волочиться. И нечего переться на станцию, надо постучать, чтобы остановились возле Янины.

Аркадий прикрыл глаза, попробовал представить Янину — и не смог. И нисколько не удивился этому: считай, лет восемь не видел.

Когда-то Янина жила с родителями в том же Загалье, что и Аркадий. Отец Аркадия и мать Янины были родные брат и сестра, и их семьи дружили. Янина была одна дочь у родителей. Аркадий тоже рос одинцом — два его брата, родившиеся до него, умерли, не дожив и до года, но Янина была на семь лет старше и вытянулась в долговязого подростка, когда Аркадий еще вытирал нос рукавом.

Осиротела Янина в начале войны с немцами — погиб отец, потом умерла мать. Из наследства за Яниной осталась большая — хоть волков гоняй — хата и окованный железом высокий сундук, из близкой родни — семья Аркадия.