Игнат согласно кивнул: он-то понимал это желание подставить ветру или солнцу живое тело. Бросил взгляд на белые солдатские ноги: одна была здоровая, другая прошита малиновыми рубцами. Видать, крепко покромсало, сшивали из остатков…

Что нужно солдату для знакомства? Пара затяжек да несколько слов: где воевал, где ранили, как остался жив. А если еще на одном фронте воевали, то и вовсе родня.

Оказалось: строят хату Василине, сестре того, что моложе. До войны и в войну она с двумя детьми сидела неподалеку отсюда, в соседнем селе, пока не сожгли его фашисты. Хорошо, хоть сама с детьми успела укрыться в лесу. Мужик погиб где-то в той же Германии, и баба присмотрела место рядом с сестриным домом. Ближе к родне, как-никак смелее: тут и сестра, и брат.

Вскоре пришла и хозяйка хаты — высокая женщина с продолговатым приятным лицом, с боков, словно скобками, охваченным прямыми черными волосами, гладко причесанными на пробор. Что-то умудренное, мученическое, как у святой, было в ее печальном славянском лице, и Игнату сразу почему-то вспомнились сожженные деревни, через которые в тот день он проходил.

Женщина принесла обед — она готовила его у сестры в печи. Сказала и Игнату снимать шинель и присаживаться. Игнат на это заметил, что и у него в вещмешке завязан топор, но пока что он никакого задания себе не придумал…

— Тогда Василина придумает тебе задание, — сказал усатый вроде бы в шутку, а вышло всерьез. Игнат стал обедать.

Усатый хоть и с культей, а мог и бревно обтесать, и на углу недурно сидел. У младшего же еще не было сноровки и рука меры не знала, иной раз как зацепит топором — хоть выбрасывай бревно. И все-таки в три топора дело пошло более споро. Через неделю положили балки, а там и стропила поставили.

За работой Игнату было легче. А ночью, оставшись один, не мог пересилить боль, которая раскаленным куском железа жгла в груди.

Чаще всего вспоминалась почему-то одна незадача, случившаяся вскоре после того, как поженились. Привез он Марину, и в его доме она сразу нашла себя, словно всю жизнь здесь прожила. Что со скотиной, что с кроснами — когда и успела научиться, совсем ведь девчонка еще, только что коса…

Коса… Поглядел однажды он в районе на трактористок, на их короткие ровненько подрезанные волосы, и захотелось, чтобы и она так сделала. «Ты что, сдурел? Как я без косы?.. Им, комсомолкам твоим, куда те косы при машине? Еще прихватит и втянет которую. А как в селе без косы?»

Сама не сделала по-доброму, так он сделал по-дурному. Подкрался с ножницами к спящей и отрезал. Да так высоко, что волосы и ушей не закрывали. Несколько месяцев платок с головы не снимала, людей стеснялась. А гвалту было — хоть домой не показывайся. И в самом деле по-дурному сделал. Кому они мозолили глаза, такие волосы? Бывало, вымоет в полынном щелоке, просушит, так всю подушку укроют, а уж как пахли… Наверно, и теперь лежит та коса где-нибудь в боковом ящичке сундука, вместе с разными шпульками, нитками…

Хата у Василининой сестры оказалась просторная, пожалуй даже огромная, и она отвела Василине с детьми одну половину. Там можно было бы и Игнату спать, на канапе, однако он не захотел: «Много ли солдату надо: охапка сена под бок, шинель на себя — и спи на здоровье». Рай, да и только.

Руки скоро привыкли к топору, а душа места не находила.

Притих как-то Игнат со своими мыслями, слышит: скрипнули ворота.

— Есть тут кто живой? — послышался голос Василины.

Она хотела казаться веселее, смелее, чем обычно.

— А как же, есть, — ответил Игнат.

— Пришла глянуть, хорошо ли тебе тут. Не надо ли чего? — Голос доносился все оттуда, от ворот.

— То погляди… Лестница вот тут, у столба. — Игнат зашуршал сеном, подавшись ближе к входу. — Дай руку, а то заблудишься.

— В такой темени можно и заблудиться, — Василина подала руку.

— Тут во подушка, тут постилка, тут и шинель…

Василина на ощупь нашла постель, но садиться не спешила.

— Ничего, кажется, жить можно.

— Раз живу — то можно. И одному можно, и вдвоем… — Игнат потянул ее за руку, и она покорно, как надломленная, опустилась рядом, на постилку. Он притянул ее к себе за плечи, нашел губы. Она не противилась, но, когда рука его нащупала пуговицу на кофточке, содрогнулась вся, словно ток прошел по ней. И тотчас будто очнулась, порывисто, отчаянно бросилась к нему…

Потом она приходила к нему еще несколько раз. И все у них было, как и должно быть между мужчиной и женщиной, однако отпускал он ее легко, как если бы между ними ничего и не было. Последний раз Василина долго лежала подле него, молчала. Игнат знал, что она не спит, но ему не хотелось говорить. Он нащупал шинель, набил трубку, закурил. Никогда не делал этого на сене, а тут закурил.

— Ты, Игнат, наверно, болен. Здоровый мужчина не может быть таким, — проговорила она.

— Каким — таким?

— Таким… холодным. Ты бы хоть притворился, что ли?

— Чего не умею, того не умею.

— От тебя холод, как от ледовни… Даже когда… когда у человека все горит…

— Ты больше не приходи сюда, — сказал он. — Не приходи.

Она говорила правду, и он тоже сказал правду.

— Я не приду. Я после первого раза думала не приходить, да… Видела, какая одинокая твоя душа, как тебе тяжко… и хотела…

— Сделать ей легко?

— Не легко — легче… Не для себя… Я знаю, ты тут долго не забавишься…

— Много у вас, у баб, сердца, к нему б еще разум…

— И кем бы вы были возле такого сердца? Челядниками?

— Вопщетки, может, и челядниками, а все-таки…

Крышу уже кончали решетить. Игнат сидел на самом верху и вдруг почуял, что с другой стороны улицы не сводит с него глаз мальчонка лет семи. Он давно стоял там. Постоял, сходил куда-то и вернулся обратно. Мальчишкам всегда любопытно, где что делается. Но этот давно стоял. Босиком, в холстинных штанишках, в сорочке и пиджачке, с крашеной торбочкой, с какими в школу ходят. Мальчонка поймал на себе взгляд Игната и отвернулся, стал глядеть на гнездо аиста, что сплюснутой шапкой сидело на липе в соседнем дворе.

Дело шло к осени, молодые аисты уже встали на крыло, где-то на болоте пугали лягушек, уступив свой дом в полное распоряжение воробьям, и те надсаживались в крикливом веселом азарте доказать что-то миру. На сей раз крик был беспокойный, всполошенный. Игнат повел взглядом по липе и увидел причину птичьего беспокойства: это был большой черный кот. Он добрался уже до спиленных верхних сучьев, на которых покоилось то гнездо. Игнат видел, как мальчонка размахнулся, и пущенный им камень щелкнул в кору перед самым носом кота. Тот с испугу припал на лапах к стволу, крутнулся, как белка, и с высоты, распластавшись в воздухе, сиганул в огород, на капустную грядку. Мальчонка рассмеялся и вновь глянул в сторону Игната. И Игнат почувствовал, как жар прошел по всему телу. Не вставая, нащупывая ногами решетины, он спустился на край крыши, потом по лестнице, уже быстрее, а там через двор, по щепе, поспешил на улицу. Мальчик стоял на месте, уставясь на Игната серьезными, как у взрослого, глазами. И Игнат, не имея мочи идти спокойным шагом, бросился к нему:

— Леник, сынок!

Он подхватил сына на руки, прижал к себе, ощутил птичью легкость худенького тела.

Леник поморщился, закрутился, высвобождаясь:

— Пусти, больно…

— Что болит?

— Спина болит. — И уже когда Игнат поставил его на землю, виновато улыбнулся: — Я ловил в канаве вьюнов, а Антось Яблонских подкрался из-за кустов и из рогатки. Видишь? — Он повернулся к Игнату спиной, задрал пиджачок вместе с сорочкой, обнажив тело: вся спина была посечена засохшими, точно заживающая короста, ранками.

— Чем это он тебя?

— Жерствой. Насыпал в рогатку да как шарахнет…

— Да за это знаешь что полагается?

— Они свое съели. Мы подкараулили их — Антося, Стася ихнего, Петю Зининого — и так всыпали, что надолго запомнят.

— Что ж это вы так?

— Воюем… Как партизаны с немцами.

— И кто ж немцы, а кто партизаны?