Кончилась война, вернулся мой отчим Марсель Биго домой, стали мы жить вместе. Хорошо жили, дружно. А мои боксёрские дела в гору шли, я даже контракт с менеджером заключил, стал выступать в среднем весе, на окраинах Парижа меня уже хорошо знали. И за живопись опять взялся. Чего я только не рисовал в те годы, и смех и грех! Сейчас вспомнить и смешно и больно, а тогда казалось, что у меня настоящий талант. Такого, бывало, намажешь, а товарищи хвалят: «Ты прокладываешь новые пути в искусстве». Только Биго придёт, посмотрит и молча уйдёт. Страшно это меня обижало. Однажды чуть не навек поссорились мы с ним. Сказал он мне: «Боксёр ты классный, а художник никакой!»

Я ему этого простить не мог. А боксёром я стал в самом деле первоклассным. И деньги появились и слава. Всяко приходилось — и выигрывать и проигрывать, но проигрывал я только тогда, когда мой менеджер этого хотел. Позорная это штука! Ещё и сейчас горько мне в этом признаться, но таков этот мир, а я был его частицей. Слава моя росла и меня, дурака, тешила. Однажды говорит мне Биго: «Мы бастуем, пойдём вместе с нами на демонстрацию». Я никакого отношения к политике не имел, но посмотреть интересно. Идём. Около завода Рено двинулась на нас полиция. Бьют палками и слезоточивые бомбы бросают. Мы идём, не сдаёмся. Они вызвали помощь, кинулись на демонстрантов. Я ударил полицейского, одного, другого, — аккуратно легли. Вот только Биго не успел я защитить. Полицейский его под печень ударил. Я и до сих пор помню лицо этого типа — такой сопляк, с рассечённой верхней губой.

Подхватил я Марселя на руки, вынес из толпы, гляжу, а у него на губах кровавые пузырьки. Одним словом, на третий день похоронил я его рядом с матерью и остался на свете совершенно один, если не считать менеджера, который опекал меня. Но после того дня на меня что-то нашло — выйду на ринг, бьюсь с кем-нибудь, а мне всё кажется, что я того полицейского бью, всё время его лицо с рассечённой губой стоит передо мною. Ох, и бил же я в те годы! Никто в среднем весе передо мною и пяти раундов выстоять не мог. Но только тоска на меня напала, хочу домой, в Россию. Пошёл в посольство. Говорят: «Пожалуйста, если хотите».

Это уже двадцать пятый год был, осень. Такая слякоть, как сегодня. Приходит мой менеджер и говорит: «Через неделю встреча с чемпионом страны в среднем весе, ты должен проиграть». А надо сказать, что меня на чемпионаты не выпускали, потому что я иностранец. Очень мне не хотелось проигрывать, а особенно чемпиону, но ничего не сделаешь. Контракт есть контракт. «Хорошо, говорю, а поиграть с ним можно?» — «Можно, — говорит менеджер, — девять раундов делай что хочешь, а в десятом ложись». Там формула боя: «Десять раундов по три минуты». Ну, хорошо, приезжаю я в Спортпалас. Народу — что-то страшное. А я не волнуюсь — в таком матче, где всё вперёд известно, волноваться нечего. Ну, я про этого чемпиона давно слыхал, но в глаза никогда не видел, а тут вышел против него на ринг, и колени у меня подогнулись — стоит против меня тот самый полицейский, что Марселя убил. Я даже задрожал от радости, и всё на его лицо смотрю, на рассечённую губу, всё ошибиться боюсь. Чтобы проверить, спрашиваю менеджера: «Он в полиции не служил?», а тот: «А как же! Он и сейчас там служит». У меня как камень с души свалился, — всё думаю, нет тут ошибки. Ну, прощай, выгодный контракт и боксёрская карьера. Сейчас, дорогой мой Марсель, я за тебя отомщу!

Григорий Иванович глубоко вздохнул. Голос его стал крепче, может быть, даже чуточку жёстче. Слушатели затаили дыхание.

— Если бы он был даже чемпионом мира, и это ему не помогло бы, — продолжал тренер. — Это уже не я, а вся моя ненависть на него обрушилась. Первый раунд он ещё держался, но менеджер в перерыве мне сказал: «Ты легче, он девяти таких раундов не выдержит». А я на его слова и внимания не обратил. Второй раунд он тоже пережил, но только дважды на полу побывал. Третий раунд я ему дал отдохнуть, чтобы он опомнился и понял, что с ним делается, а в четвёртом раунде… есть в боксе такой удар, называется «штопор», это вы ещё не знаете, но будете знать. Владел я им отлично. Так вот, в конце четвёртого раунда ударил я его правой «штопором» и сейчас же, чтобы не успел упасть, ещё раз в солнечное сплетение левой, и ещё раз в подбородок правой. Страшные это удары, жестокие. Но я тут ни о чём не думал, только всё перед глазами стояло, как у Марселя на губах кровавые пузырьки появлялись. Таких ударов никто не мог выдержать. Лёг чемпион. Менеджер шипит от злости. Весь Спортпалас ревёт, а у меня на сердце радость. А когда я выходил, меня толкнули прямо под автобус. Поломало руку и рёбра. Ещё бы, какой-то чужестранец чемпиона побил! Отлежался я в больнице, а потом пошёл на кладбище, попрощался с родными могилами, взял в посольстве паспорт и поехал в Москву.

— Чемпиона вы убили? — спросили в зале.

— Нет, к сожалению… А может, к счастью, — задумчиво ответил Гурьянов. — Подумай, чем он виноват? Правда, на ринге он больше не появлялся. Репутация погибла.

— А дальше что было? — не унимался голос.

Тут включили яркий, ослепительный свет, он резнул так сильно, что глаза пришлось закрыть.

— Дальше? — переспросил Гурьянов. — Дальше будем продолжать работу, потому что и так двадцать шесть минут потеряли. Для разминки каждому три минуты боя с тенью, а потом продолжайте кто на чём остановился. Начали!

Это чудесное боксёрское упражнение — бой с тенью. Перед тобой невидимый, выдуманный противник, а ты бьёшь его, и каждый раз изыскиваешь всё новые и новые удары и защиту, всё новые и новые комбинации боя.

— Больше фантазии! — покрикивал Гурьянов.

Ивана Железняка всё время отвлекала мысль, что не случайно рассказал Гурьянов эту историю о ненавистном лице полицейского. Может, он что-то знает о нём и о Климко? Нет, ничего он не может знать. Это простая случайность — весь этот рассказ.

И, убедив себя в этом, юноша с новой силой взялся за упражнения. Ему казалось, что Григорий Иванович сердится сейчас на себя за минуты откровенности, во всяком случае ещё никогда не был таким требовательным и придирчивым старый тренер. Он заставлял своих учеников десятки раз повторять одно и то же движение, он добивался отшлифованности и точности, и угодить ему в этот день было очень трудно. Но прошло полтора часа занятий. Гурьянов, распустив группу и, как всегда, попрощавшись, исчез в коридоре. Ребята вымылись под душем и тоже ушли.

Но Иван домой не пошёл.

«Джек Лондон, «Мексиканец», — повторял он про себя, застёгивая пальто.

Мокрый снег падал с тёмного неба, ноябрь был в этом году особенно холодный и неприветливый. Снег таял на земле, но от этого становилось ещё неуютнее.

Иван быстро дошёл до библиотеки, в коридоре отряхнул снег с кепки и пальто, вытер ноги и вошёл в большой зал. За одним из столов сидела Саня, увлечённая чтением.

Стараясь не мешать тем, кто сидел у столов, юноша подошёл к библиотекарше, попросил «Мексиканца» и через некоторое время уже держал в руках тоненькую книжечку. Его охватило разочарование. Книжка в его представлении была толстой, а тут что-то тощенькое, страниц на двадцать, не больше.

Он оглянулся, почувствовав на себе взгляд чёрных глаз Сани. Захотелось скорее уйти, но девушка уже встала из-за стола и подходила к нему.

— Добрый вечер! — шёпотом сказала она. — Ты что взял читать?

Иван молча показал книжку.

— Ох, как я тебе завидую! — сказала девушка.

— Ты тоже можешь взять её.

— Конечно, могу, но я уже читала… Я завидую тем, кто таких книжек не читал, а то прочитаешь и жаль, что прочитала, что это уже позади осталось.

«Удивительная девушка», — подумал Железняк, а вслух сказал:

— Мне уже пора, я пойду.

— Мне тоже пора. Пойдём вместе.

Они вышли из библиотеки. Снежинки, большие, тяжёлые, прорезали, словно перечёркивали, сильный свет фонарей. Народу на улицах было мало, все попрятались по домам, в уютное тепло, под свет домашних оранжевых и зелёных абажуров. Скоро зима.