Железняк не ответил. Не поняли или не захотели понять его эти люди? Неожиданно припомнился Кирилл Сидоренко и давнишний разговор в Пушкинском парке. Кирилл тоже жаждал чего-то героического, необычайного, ему хотелось убивать царя, лететь на Марс, а кончилось перевёртыванием урн и тюрьмой.
— Романтика будней — это сложная штука, — ни к кому не обращаясь, сказал Бакай. — Крепкий характер надо иметь, чтобы изо дня в день долгие годы в каждой мелочи её находить.
— Ну, тогда Иван Павлович Железняк её найдёт, — засмеялась Матюшина. — Ты, Ваня, кого-нибудь на дуэль вызови — будет тебе и романтика и рыцарство.
Она откровенно издевалась. Никто не мог понять всей глубины этого издевательства, и это придавало ему особенную остроту и боль.
— Не вовремя ты родилась, Любка, — ответил на слова дочери Половинка, — тебе бы годов на пятьсот раньше родиться. Много бы из-за тебя крови пролилось.
В дверь постучали. Матюшина вышла и вернулась удивлённая.
— Ваня, там тебя какой-то солдат спрашивает.
— Распишитесь. Вам повестка.
Иван расписался, ещё не понимая в чём. Солдат вышел. Железняк прочитал повестку. Военнообязанного
Ивана Железняка должны теперь приписать к военкомату и осенью призвать в армию. И хотя он знал, что это должно случиться, повестка оглушила его. Сейчас он думал только об Андрейке, Марине и Христине. Как же останутся они одни самое меньшее на два года? Судьба, как будто нарочно, смеётся над ним. Вот он только что говорил, что хочет, чтоб жизнь была как можно труднее. Пожалуйста, получай!
В коридор вышла Матюшина.
— Что там такое? — спросила она.
— Ничего. В армию осенью пойду.
— А ребята?
— Проживут, — ответил Иван, вернулся к столу, поглядел, как под абажуром, вытаращив белые глаза, качается негритёнок, и сказал: — Правильно вы говорите, товарищи. Кончилась моя романтика. Осенью иду в армию, вот повестка.
— Там она только начнётся, твоя романтика, — сказал Половинка.
— Спасибо за ужин, — не ответил на его слова Иван. — Мне пора идти. Спокойной ночи.
И вышел.
— Хороший парень, — вслед ему сказал Комаров.
— Ещё бродит, — отозвался Половинка.
— Перебродит — будет спирт, — поддержал Бакай. — По этому поводу давайте немного выпьем.
Иван пришёл домой, положил повестку на стол, сел на диван и долго смотрел на сестру. Из-за стены слышен был шум, весёлый смех. Там уже никто и не думал об Иване и его недосказанных словах.
— Я знаю, что тебя мучит, — сказала Марина, — не бойся, всё будет хорошо.
— Как вы будете жить?
— Так же, как жили. Я уже не маленькая. Иван, мне даже больше лет, чем было тебе, когда умерла мама. Нам теперь уже ничего не страшно. Ты пойдёшь в армию, отслужишь и вернёшься сюда, в эту же комнату, и всё тут будет стоять на старых местах.
И вдруг Иван увидал, что сестра его и вправду незаметно стала взрослою, и бояться за неё, за всю семью теперь нечего.
— Денег нам хватит, — продолжала Марина. — Втроём на пятьсот рублей мы проживём.
— Ох, туго вам придётся!
— Ничего, мы уже однажды так начинали, только тогда надо было кормить четверых, а теперь троих.
Марина говорила так, как будто Иван уже ушёл, как будто его уже нет. Она заметила это и засмеялась.
— А ты, вероятно, красивый будешь в форме, на папу похож. Да перестань ты хмуриться, всё хорошо будет. Нечего тут переживать.
Она подошла, смеясь растрепала его старательно причёсанные непослушные волосы и скомандовала:
— Рядовой Железняк, спать!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Высоко над Калиновкой на далёкие северные плёсы пролетают журавли. Из окна тюрьмы видно только ярко-синее весеннее небо и на нём треугольники журавлей. И оттого, что на улице весна, а ты должен без вины сидеть в тюрьме, запертый на сотню замков, на сердце становится особенно горько.
Уже прошло месяца два, как приостановились бесплодные допросы, из которых Кирилл ясно понял, что его считают участником воровской шайки. Более нелепого обвинения он не мог себе представить. Ему показали протокол допроса бабки Галчихи, где он был выставлен настоящим вором.
— Всё врёт, чёртова баба! — сказал он.
— От этого вам не станет легче, — ответил следователь.
Только одна мысль всё время причиняла боль: а что, если и Марина поверит в его виновность, и, когда он выйдет на свободу, она встретит как незнакомого и не вспомнит о чудесном дне, проведённом вместе на Донце, и никогда больше не позовёт к себе?..
Суд приговорил Кирилла Сидоренко к пяти годам заключения. Это было так невероятно и бессмысленно, что Кирилл сначала не поверил. Участие в банде! Он день за днём перебрал в памяти всю свою жизнь и не нашёл в ней ни малейшего повода для такого обвинения. Но ему не поверили, а поверили бабке Галчихе!
Кирилл ходил по камере, как зверь в тенётах, запутавшись в своих мыслях. Однажды утром тюремный надзиратель старшина Денисенко сказал, входя в камеру:
— Заключённый Сидоренко, в парикмахерскую! В двенадцать часов свидание.
Кирилл стоял около продуктового шкафа, наводя порядок на полке, разделённой перегородками на одинаковые прямоугольники. Слов надзирателя он сначала не понял, они доходили до его сознания медленно, словно поднимались на поверхность из тёмной морской глубины.
Колени подломились, и Кирилл чуть не сел на цементный пол, но удержался, только пошатнулся и побледнел как стена.
— Кто ко мне придёт? — едва выговаривая слова, спросил он.
— Это тебе лучше знать, — с грубоватой весёлостью ответил Денисенко. — Давай выходи, пойдём красоту наводить.
Неуверенно ступая, Сидоренко вышел в коридор, за спиной прозвучало знакомое щёлканье замка.
Кириллу уже приходилось бывать в этой парикмахерской, где когда-то его наголо обрили.
Но сейчас Сидоренко не думал ни о первых страданиях, ни о будущих пяти годах, ни о несправедливом приговоре. Всё существо его было охвачено волнением. Он так хотел, чтобы это была Марина, что даже думать об этом боялся.
Кирилл сидел в парикмахерской перед зеркалом, смотрел на себя, и впервые прикосновение стрекочущей машинки доставляло ему настоящее удовольствие. Его побрили, подстригли, только оставили, по его просьбе, небольшие усики. Кирилл взглянул на себя, покачал головой — он очень побледнел и похудел. Стриженая голова казалась уродливой. Ничего, через пять лет всё будет — и золотистая шевелюра, и свобода, — и даже меньше, чем через пять: ведь восемь месяцев он уже отсидел.
А в это время Марина стояла около тюремных ворот, ожидая, когда её позовут на свидание. Она уже знала о приговоре и не могла поверить в его справедливость. Умом она могла допустить, что Кирилла запутали в какое-то преступное дело, но сердце криком кричало: «Нет, нет, этого не может быть!»
Она не думала о том, что будет говорить на свидании. Казалось, что слова должны будут вылиться сами — ведь их так много накопилось с того последнего дня под ласковым солнцем на донецком пляже.
Марика пришла рано, стала рядом с другими женщинами.
— Вы на свидание?
— Счастливая! А мой всё ещё под следствием.
И пошла дальше, неся небольшой свёрточек.
«Удивительно, как может измениться представление о счастье», — подумала девушка.
Она долго стояла около тюремных ворот, в которых были прорезаны маленькая дверь и окошечко, смотрела на улицу, обсаженную липами и клёнами, и не чувствовала ласки нежного ветра, доносившего терпкий запах молодых листьев.
— Марина Железняк! — послышалось из ворот.
Девушка подошла, показала пропуск.
— Проходите!
Марина вошла в калитку, и от волнения ей показалось, что камни, которыми вымощен двор, стали горячими. Тюрьма была от неё совсем близко, трёхэтажная, с толстыми решётками на окнах, выкрашенная в желторозовый цвет и всё-таки мрачная, как могильный склеп.
— Прошу сюда, — сказал дежурный сержант.
Она прошла ещё две двери, ещё раз показала пропуск и паспорт и очутилась в небольшой, чисто выбеленной комнате. Эта комната соединялась коридором с так называемым «режимным двором», тюрьма находилась дальше, а всё, что видела Марина, было только её преддверием.