Степняк был убежден, что узнал Гнатовича мгновенно, хотя понятия не имел, как тот выглядит. Узнал и пригласил к себе в кабинет, но Роман Юрьевич, не дойдя до кабинета, заинтересовался переходом, пробитым по настоянию Степняка из приемного отделения в рентгеновский кабинет, и, сказав: «Я вас разыщу, Илья Васильевич, занимайтесь своими делами», немедленно улизнул от него. В кабинете же он появился лишь после двух часов, облазив все этажи и побывав даже в подвале, где хозяйничали истопники, электрики, кислородчики, слесари и прочие официальные и неофициальные представители технической мощи больницы. Таким образом, каждый из утверждавших, что именно он первым увидел и приветствовал вернувшегося из дальних странствий Гнатовича, был по-своему прав. Даже Рыбаш, если признать за приветствие его молчаливое изумление при виде человека, столь похожего на Калинина. Кстати, Гнатович в кругу близких людей шутливо каялся, что сознательно подчеркивает это сходство, подстригая свою бородку по-калинински. «На такого большевика приятно хоть с виду быть похожим!» — объяснял он.

Гораздо позже Степняк сообразил, что именно это сходство толкнуло его к Роману Юрьевичу, когда тот стоял у справочного окошка. Раечка, воскликнув: «Да вот и сам товарищ Степняк!», заставила посетителя обернуться. «Гнатович», — быстро назвался он, протягивая руку и пытливо вглядываясь сквозь очки в лицо Ильи Васильевича, а Степняку казалось, что, уже подходя, он знал, с кем имеет дело.

Так или иначе, Гнатович пришелся по душе и Степняку, и Рыбашу, и многим другим, кто впервые увидел его в этот день. Он с живейшим интересом рассматривал оборудование физиотерапевтических кабинетов, требовал объяснений от сестер, почему они применяют одно и не применяют другое, одобрительно хмыкнул, увидев стенографистку в операционной, которая записывала под диктовку Григорьяна только что законченную операцию, полюбовался аппаратом для газового наркоза и дотошно расспросил Наумчика, какую пользу он извлек из посещений курсов анестезиологов. Окунь, знавший Гнатовича в лицо, кинулся к нему, бормоча:

— Роман Юрьевич, давно ли?..

Гнатович ответил суховато:

— Приехал перед праздником, на работу вышел третьего. А вы, простите, тут кто?

— Заведую, — скромно сказал Окунь, — всего две недели, как заведую. Позвольте напомнить: Окунь, Егор Иванович.

Вид Окуня, как ни старался он казаться обрадованным, выдавал его растерянность и даже испуг: на три тридцать была назначена врачебная конференция с разбором операции Фомичевой.

Гнатович молча поклонился и, кивнув всем, ушел.

Потом его видели в столовой первой хирургии. Он обедал вместе с ходячими больными, весело удивляясь: «А, знаете, ничего кормят. Всегда так или только сегодня?» Кто-то из больных ворчливо ответил: «А что сегодня за праздник? Всегда!» — и он еще веселее сказал: «Молодцы! Райздрав-то ведь их деньгами не балует». Больные так и не поняли, кто этот бородатый старичок, обедавший с ними, «Новый доктор, верно?» — предположил один. «Ну да, будет тебе доктор в столовую ходить! — возразил другой. — Санитар или, в крайнем случае, фельдшер». Гнатович, к сожалению, этого обмена мнениями не слышал, а то получил бы большое удовольствие. Но он уже шел к Степняку, который с утра ждал его довольно нетерпеливо, а потом успокоился, решив, что так, пожалуй, лучше — пусть сам все посмотрит, без подсказки, — и действительно занялся своими обычными делами.

— Ну-с, Илья Васильевич, полазил я у вас тут, — дружелюбно сказал Гнатович, входя в кабинет главного врача, — и скажу сразу: славная у вас больничка, очень славная.

Расплываясь в невольной улыбке, потому что и сам считал больницу весьма недурной, Степняк все-таки ответил:

— Могла бы быть лучше.

— Э-э, милый, и мы с вами могли бы быть куда лучше! — отозвался чуть дребезжащим смешком Гнатович. — Ну-с, хорошо. Чем будем заниматься дальше?

Илья Васильевич вдруг вспомнил о своих обязанностях хозяина:

— Пообедать вам надо! Сейчас позвоню…

— Ни-ни! — остановил его Гнатович. — Уже обедал.

— Где это?

— А в столовой первой хирургии, вместе с больными. Попросил Львовского, чтоб без… показухи.

Степняк пристально поглядел в прикрытые очками глаза.

— Очень рад, — медленно сказал он.

— Чему рады?

— Тому, что не любите показухи.

Гнатович опять отозвался своим дребезжащим смешком:

— А если я притворяюсь?

— Непохоже. Ну и… слышал, конечно, про вас кое-что. И даже ждал.

— Ага! — обрадовался Гнатович. — Значит, сейчас будете жаловаться на приказ Таисии Павловны, на то, что вас издергали, что хорошим людям ходу не дают…

— Зачем жаловаться, если вы уже все знаете? — перебил Степняк. — Я свое мнение изложил письменно, мне добавлять нечего.

Очки Гнатовича блеснули:

— И отлично. Значит, разговаривать не о чем?

Степняк открыл и закрыл коробку «Казбека».

— Разве жаловаться и разговаривать — одно и то же?

— Да вы курите, курите, не стесняйтесь! — Гнатович показал глазами на папиросную коробку и, словно мимоходом, добавил: — Теперь и я могу сказать, что рад.

— Чему?

— А не люблю работников, которые, чуть завидят начальство, начинают выкладывать все обиды.

Илья Васильевич усмехнулся:

— Угодил, следовательно?

— Не ершитесь! — старик вытащил из кармана какую-то бумажку. — У вас сегодня по плану врачебная конференция?

— Да.

— Есть вопросы, не терпящие отлагательства?

— Есть. Один.

Степняк коротко и сдержанно изложил все, что произошло с Фомичевой.

Роман Юрьевич снял очки и потер багровую вмятинку, оставшуюся на переносице.

— Сломал свои старые очки там, перед самой отправкой на аэродром, — объяснил он, — пришлось наспех покупать вот эти. И — неудачно, никак не привыкну… А в котором часу конференция?

— В три тридцать.

Гнатович все еще держал в левой руке очки, а правой растирал переносицу.

— Сделаем так, а? — предложил он. — Разберем эту историю, а потом я расскажу немного о поездке. Очень уж интересные и значительные дела вершат там наши медики. Согласны?

— Еще бы!

Врачебная конференция началась в назначенное время. За исключением Мезенцева, который сообщил, что улетает завтра утром и присутствовать не сможет, собрались все врачи, свободные от дежурства. Да и дежурившие то и дело заглядывали в кабинет Степняка, чтобы хоть немного послушать Гнатовича. Но прежде, чем Гнатович принялся рассказывать о поездке, разбирали случай с Фомичевой. Львовский, который терпеть не мог публичных выступлений, на этот раз первым взял слово и заговорил очень резко:

— До каких пор будет Егор Иванович подбрасывать своих больных в первую хирургию? До каких пор мы будем прощать ему казенное отбывание службы? Случайная ошибка возможна у любого. Но в истории с Фомичевой нет случайности. Это закономерный результат самонадеянности и безграмотности хирурга Окуня. Да, безграмотности! Пора назвать вещи своими именами!

После Львовского, даже не попросив слова, вскочил Рыбаш. Он начал с того, что, если бы не Матвей Анисимович, Фомичевой уже не было бы в живых, потом подробно рассказал весь ход второй операции, а под конец, не утерпев, обозвал Окуня коновалом. Впрочем, обиднее всего, пожалуй, был его тон — презрительный, даже гадливый.

Степняк, порядка ради, постучал карандашом по настольному стеклу — в душе он сочувствовал неистовому Рыбашу. Несмотря на открытое окно, в кабинете было душно. Лицо Егора Ивановича, дрожащее и потное, побагровело. Он хрипло спросил:

— Может, и мне дадут слово?

— Я полагал, что вы захотите говорить последним. Есть еще желающие? — Степняк обвел глазами знакомые лица, никто не откликнулся. — Ну что ж? Я хочу только добавить, что ход операции Рыбаш изложил объективно, но не сказал одного: Фомичевой двадцать семь лет, а рожать она не сможет. Вот чего стоит ей ошибка Окуня. Будь моя воля, за такие ошибки я бы дисквалифицировал врачей, отбирал бы у них диплом. Теперь, — он повернулся к Окуню, — можете говорить…