Егор Иванович отходит от зеркала, и тут его перехватывает Рыбаш.

Он только что пришел вместе с Марленой, небрежно сунул гардеробщице свой плащ и, на ходу напяливая халат, устремляется наперерез Егору Ивановичу.

— Как вы могли даже не позвонить насчет Фомичевой?

— Насчет какой Фомичевой? — искренне удивляется Окунь.

Ох, если бы голубенькие глазки Егора Ивановича не выражали в этот миг детской безгрешности! Если бы в его памяти, затуманенной видениями вчерашней прогулки по магазинам, мелькнула хоть одна-единственная мыслишка о худенькой женщине с искусанными в кровь губами, которую он оперировал в праздничное дежурство! Но у Егора Ивановича самодовольный, спокойный вид и полная уверенность в благополучии всего окружающего. И Рыбаш взрывается.

Не помня себя от возмущения, он выкладывает разом все, что у него накипело. Он хватает Окуня за лацканы его подкрахмаленного начальственного халата и кричит на весь вестибюль о трусости, с какой Егор Иванович подбрасывает своих больных в первую хирургию, о самонадеянности, с какой Егор Иванович делает свои неизменные «косметические разрезики», хотя даже практикантам ясно, что при остром животе у молодых женщин нужно помнить о гинекологии, о каменном равнодушии Окуня к больным, о том, что он просто опасен в хирургии.

— Да, да, опасен! — повторяет Рыбаш и отпускает наконец лацканы Егора Ивановича.

— Это вы опасны! Вы буйный сумасшедший! — визгливо вскрикивает Окунь.

Вид у него самый плачевный: отвороты халата висят, как тряпки, побагровевшее лицо дрожит, галстук съехал к левому уху.

Раечка, высунувшись из своего окошка, с азартом футбольного болельщика следит за происходящим. Кажется, она сейчас выпрыгнет из своего фанерного теремка. Больше всего ей нравится, что перепуганная насмерть гордячка Ступина не в силах угомонить этого бешеного Рыбаша.

А Рыбаш от визгливого выкрика Егора Ивановича неожиданно успокаивается.

— Я — буйный сумасшедший? Я — опасен? — почти весело переспрашивает он. — Отлично! Бегите к Бондаренко и сообщите ей об этом… Только узнайте предварительно, жива ли еще Фомичева, которую вы сделали инвалидом.

Повернувшись на каблуках, Рыбаш подхватывает под руку Марлену и, как ни в чем не бывало, направляется к лифту. А Егор Иванович, внезапно обессилев, тяжело опускается на деревянную скамейку. Теперь он смутно соображает, что Фомичева, должно быть, та самая женщина, которую второго, поздно вечером привезла скорая помощь и которую после операции он положил в первое отделение. Как ни разъярен Окунь, но где-то в глубине души его начинает грызть тоскливый червячок сомнения. Почему Рыбаш сказал: «Сначала узнайте, жива ли Фомичева»? Простой аппендицит, — с чего бы ей помирать?.. Потом всплывает другая фраза: «…которую вы сделали инвалидом…» Инвалидом? Как это он мог сделать ее инвалидом? Допустим наихудшее — перитонит. Откуда же все-таки инвалидность?.. Ох, да, он еще говорил что-то о гинекологии…

Окунь воровато оглядывается по сторонам. Так и есть — на него с любопытством глазеет эта девчонка из справочного. Прошла со своей кошелкой Седловец и бросила удивленный взгляд в сторону скамьи, на которой он сидит. Перешептываясь, пробежали две сестрички из первой хирургии. И в довершение всего в вестибюле появляется Степняк.

Торопливо поправляя галстук и застегивая халат до самого горла, Егор Иванович пытается проскользнуть к лифту, но голос Степняка останавливает его:

— Подождите!

Ого! Не «здравствуйте», не «Егор Иванович», просто «подождите». Окунь приостанавливается и, вспомнив, что самый верный способ защиты — нападение, решительно поворачивается к главному врачу.

— Вас и дожидаюсь, Илья Васильевич! — с плохо разыгранной оскорбленностью начинает он. — Только что гражданин Рыбаш позволил себе хулиганский выпад… даже нападение…

У Степняка колючие, прищуренные глаза. Левой ладонью он ожесточенно трет свой хорошо выбритый подбородок.

— О выпадах потом. Пройдемте в мой кабинет…

— Но я должен принимать смену…

— Я позвоню, что задержал вас.

Через десять минут Егор Иванович трусливой рысцой выбегает из кабинета главного врача. Только бы застать Львовского! Завтра, на врачебной конференции, от Львовского будет зависеть очень многое. Все-таки первый заместитель Мезенцева именно Львовский. И операцию делал Львовский (будь они прокляты, эти бабы, с их внематочными и прочими беременностями!), а Рыбаш только ассистировал… Ах, какая неудача, какая неудача! Надо же, чтоб именно ему, Окуню, эта бабенка подложила такую свинью! Степняк рвет и мечет. Рожать, видите ли, не сможет! Жива осталась — и пусть радуется. Это тебе не смерть на операционном столе… Надо непременно уговорить Фэфэ, чтоб он пришел завтра на разбор этой истории, то есть на врачебную конференцию. Фэфэ не подвержен разным там сантиментам — рожать не рожать, подумаешь!

В своем кабинете Окунь по внутреннему телефону вызывает Львовского. На этот раз ему везет, трубку снимает именно Матвей Анисимович.

— Привет, дорогуша, — сладким тоном начинает Окунь. — Хочу вас поблагодарить за, так сказать, выручку в бою… Что? Не понял?.. Да, да, увы, и на старуху бывает проруха. Недоглядел, каюсь… Что? Как вы говорите?..

Лицо Егора Ивановича опять угрожающе багровеет. То, что отвечает ему Львовский, разве только по форме отличается от сказанного там, внизу, Рыбашом. Даже Степняк, пожалуй, не брал так круто. «Ладно, ладно, потерпим, иногда и это помогает…»

— Матвей Анисимович, пощадите, родной! Разве я не чувствую? — проникновенно говорит он вслух. — Но неужели у вас никогда не случалось ошибок… промахов? Все ведь, как говорится, под богом ходим… Да, да, это, конечно, правильно: на бога надейся, а сам не плошай. Святые ваши слова. Что?.. Ах, вы про бога не говорили? Ну, виноват, виноват, сами понимаете — у меня сейчас голова кругом идет… Что? Почему про Фомичеву не спрашиваю? Ну, дорогуша, если она в ваших руках, чего же спрашивать! У вас рука профессорская, не хуже Мезенцева, между нами говоря… Простите, не понял… Торопитесь?.. Одну, одну минуточку! Вы, конечно, будете завтра на конференции? Так вот я что хотел сказать: бейте меня, вздрючьте по-нашему, по-боевому, по-партийному, без стеснения, но только помните, умоляю вас, помните — каждый может ошибиться…

Егор Иванович отирает пот и, слушая вполуха Львовского, вдруг счастливо улыбается. Ему приходит в голову неожиданная идея.

— Матвей Анисимович, — окрепшим голосом перебивает он, — зачем нам до конференции об этом рассуждать? Я ведь, собственно, намеревался не о себе разговаривать. Вы первого числа, помнится, звонили мне насчет небольшого займа. Тысяча, что ли, вам была нужна? Так вот, понимаете, обстоятельства изменились в благоприятную сторону. Я могу вам эту тыщонку хоть сегодня подкинуть… Что?! Алло! Алло!.. Матвей Анисимович!..

Окунь отнимает от уха взмокшую трубку и ошалело глядит на нее. Кто бы мог подумать, что этот тишайший Львовский умеет так ругаться?

А тишайший Львовский тем временем, швырнув трубку и схватившись за голову, продолжает ругаться непечатными словами, которые обладают странной способностью облегчать страдающую мужскую душу. Впрочем, Окунь кое в чем прав: ругается Матвей Анисимович редко и из-за недостаточной тренировки неквалифицированно. Поэтому он быстро иссякает и, добавив на всякий случай: «Негодяй! Ну и негодяй же!», собирается покинуть больницу. Надо ехать к Расторгуеву.

А до чего не хочется… Если бы еще все деньги… Не попробовать ли все-таки еще раз поговорить со Степняком? Может, тогда, по телефону, Илья сгоряча сказал: «Не могу», а сейчас что-нибудь придумает…

Но Степняк с мрачным видом шагает взад-вперед по кабинету, потирая подбородок левой ладонью.

— Ты что такой? — спрашивает Матвей Анисимович.

— Казнюсь за собственное легкомыслие.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Только после истории с Фомичевой поинтересовался, где шлифовал свой хирургический опыт наш драгоценный Окунь.