Что ж, прощайте, Малопинежье и пинежане, или, как вы себя сами называете — пинжаки. А с Пинегой еще рано прощаться — она встретится нам в своем устье.
Заостровье
За Верхней Тоймой справа идет красивый высокий берег с красноглинистыми откосами, поросшими ельником, местами напоминающими пермогорские, но все же не столь величественными. По левому низменному берегу тянутся пески, луговые кусты. Вся Двина — в лугах и горах. Высокие обрывистые берега и под Сефтрой, похожие на красноборские, но более эффектные, ярко-красные, «подчеркнутые» по низу белой полоской выходов известняка. Просторнее становится река, сменяются красивые плёсы с выступающими вдали лесистыми мысами. И никогда не надоест смотреть на речные берега — в них краса реки, как в этих берегах под Нижней Тоймой, ритмично изрезанных оврагами, в чередовании красных (глины) и зеленых (растительности) треугольных пятен.
Проходим Нижнюю Тойму, большое село и леспромхозовский поселок. Невдалеке от берега в воде стоят любопытные рыболовные снаряды в виде колодезного журавля с сеткой-подъемником. Со стороны течения устроен плетень из прутьев и еловых веток, создавая подобие заводи, где должна собираться рыба. Такой снаряд известен и на Вычегде, называется он «помча» (видимо, от слова «помощь»). На Двине такой способ ловли встречается только в районе Верхней и Нижней Тоймы. Трудно сказать, сколь он добычлив, рыбы немного стало в Двине…
Но не только плёсы и берега красят и разнообразят реку, почти на всем протяжении Северной Двины встречаются большие и малые острова. Иные острова — песчаные отмели, обсыхающие в меженную пору, иные лесистые, с еловыми рощами, иные луговые с покосами. Вот и сейчас мы минуем их один за другим. По левому берегу открывается обширное луговое пространство с деревнями вдали, дальней зубчатой стеной леса, над которым встают две гигантские ели… Место это за островами, потому и называется оно — Заостровье.
Заостровье… Всегда испытываешь невольное волнение, подъезжая к знакомым, дорогим сердцу местам. Снова возвращаюсь я к воспоминаниям двадцатипятилетней давности.
…От Верхней Тоймы мы плыли вниз. Мы уже отчасти повидали и крестьянский Север, и Север промышленный, но все как-то слишком бегло, наспех, и теперь нам хотелось не спеша пожить в тихой северной деревне, хотелось приволья, беззаботных охотничьих шатаний. Пароход «Иван Каляев» неторопливо провез нас мимо тех же берегов, что сейчас везет «Индигирка». Еще издали заметили мы на фоне синей полосы леса по горизонту две гигантские ели и, только подплыв ближе, поняли, что это две шатровые церкви. Впервые в яви, среди северного пейзажа, речных далей и луговых берегов, увидели мы эти удивительные сооружения и были обрадованы, как неожиданной находке. А пароход проходил мимо лугового острова, почти касаясь кустов, пахло свежескошенным сеном, на берегу стояли косари и что-то кричали увиденным на палубе знакомым. Пароход причалил к старой барже, стоявшей под обрывистым луговым берегом. Мы вышли на берег, посмотрели окрест и поняли, что попали в то приволье, о котором мечтали.
Пристань называлась Сельцо по названию села, стоящего выше по течению, там тоже виднелся шатер деревянной церкви. Ниже, за лугом, лежало село Заостровье, состоявшее из нескольких деревень, из которых та, где стояли церкви, называлась Яковлевским. Туда и держали мы путь по накатанной луговой дороге, мимо стариц и травянистых болотц, минуя луговые сырые кусты, где так пряно и остро пахло…
Вот и Сельцо — дебаркадер стоит под тем же обрывистым луговым берегом. На берегу кого-то ждет легковая машина. Вдали над селом поднялась ретрансляционная телевышка. Луг такой же широкий, просторный, по всему пространству уставленный стогами. Все так же вьется дорога мимо кустов и стариц. За речкой Нюмой на песчаном холме стоит знакомая деревня…
…Тогда село встретило нас тишиной и покоем. Два ряда высоких изб выстроились вдоль улицы. На сельской площади стояли две заколоченные деревянные церкви. Дома были добротной старой постройки, в большинстве двухэтажные, с широкими тесовыми крышами, увенчанными коньками. Это был целый архитектурный ансамбль. То, что мы видели дотоле на репродукциях, о чем читали, к чему стремились, открылось перед нами в яви. И мы стали жить в такой же, как большинство вокруг, огромной избе у одинокой бабушки…
И вот снова иду я знакомой, нет, незнакомой улицей, настолько изменился облик села. Та же широкая улица и два ряда изб, но поменялся ее вид — другие дома встали вдоль уличного порядка. Появились новые, свежесрубленные, а старые «двужирные» избы почти исчезли. И еще примечательно — деревня раскрасилась. Дома обшиты «вагонкой» и окрашены в разные цвета: синий, желтый, салатовый, наличники выбелены, прежде тесовые крыши перекрыты шифером. Единственное, что сохранилось без изменений — два прекрасных шатровых сооружения. Но присмотревшись, видишь, что изменились и они — еще больше постарели, обветшали.
Где-то на этом месте стоял дом, в котором мы жили, но я не нахожу его. Прежде почти все дома были двухэтажные, а теперь все одноэтажные, кроме одного-единственного. В нижнем этаже этого дома разместился магазин, верхний пустует. Поднимаюсь наверх по лесенке с точеными перильцами. Вроде бы все очень похоже: направо двери в горницы, налево проход на поветь — сенной сарай. Но нет, не тот это дом, похожий, а не тот. В этом доме помещался интернат, а мы жили рядом.
…Тихая и малолюдная была тогда деревня. Пять лет всего, как окончилась война, многие из северян не вернулись домой. Остались в деревне старики и вдовы с детьми. Молодежь ушла на производство. Пустынна была в вечерний час сельская улица. Мы с товарищем сидели на крылечке дома, отдыхая после походов по лугам и лесам. К нам подсаживался, окончив работу, печник Данила Синцов, перекладывавший печи в интернате, колоритный старик, точно сшедший с картин художников-передвижников…
Стою на сельской улице и не узнаю знакомых мест: как многое изменилось за двадцать пять лет!
— Вы кого-нибудь ищете? — спрашивает меня прохожий, заметив мой растерянный вид.
— Дом ищу, — отвечаю. — Стояли здесь двухэтажные избы, а теперь нет.
— А их все заново переложили, — поясняет он. — Из двух этажей один сделали.
— А коньки на крышах?
— Коньки спилили, в музей увезли.
Да, возвращаясь назад, мы попадаем не на старое, а на новое место. Ушло из жизни старое поколение, те старики и бабушки, которых застали мы, пришли новые люди, которые по-новому обстраивают жизнь. Иной стал достаток людей, иной работа. Теперь Заостровье — центр одного из крупнейших в Виноградовском районе совхозов. Не косилки с конной упряжкой, не «бабы с граблями рядами» — везде машины в лугах. Не пустующие избы-хоромы — возводятся новые многоквартирные дома. Не прежние тихие проселки — взад-вперед проносятся грузовики, оставляя за собой шлейф пыли.
Сменился типаж деревенского жителя. Типичен для сегодняшней деревни механизатор, крепкий человек с обветренным лицом, обстоятельный и толковый, знающий свое дело, поспевающий и на работе, и в поделках по дому. Нынешний северный человек, где бы ни работал он — в леспромхозе или в совхозе, — живет в мире техники, но так же повсюду, на лесоповале или на покосе, его окружает привычный природный мир и щедрая и суровая природа Севера, и это накладывает особые черты на характер северян, даже тех, кто недавно стал северянином, вырабатывает в них выдержку, несуетливость, открытость, приветливость. Таковы и северянки, те, кто работают доярками, почтальонами, продавщицами, с их спокойным достоинством, трудолюбием, приветливостью. Велик Север, много разных людей встречается на пути, и слово «северянин» означает простого человека с открытой душой.
А теперь я хочу сказать о северной охоте. Потому что началась она для нас здесь, в Заостровье, и где только не продолжалась!
Были и глухие таежные речки, и охотничьи избушки, и блуждания по лесным чащам и моховым болотам, и молчаливые лесные озера, и веселые луговые поймы, и величавое северное взморье… И как-то так получалось всегда, что результат, трофей хоть и ценен и дорог, оказывался не самым главным, а главным было открытие, достижение новых, неизведанных мест, будь то затерянное в желтых мшарах озеро или избушка на безвестном ручейке. Главным было познание новых мест, познание Севера. Это был поиск, стремление, страсть, то есть это была охота. Как бы понятнее объяснить это неохотникам? Поймут ли они, что охота не просто стрельба и ловля, а всегда ожидание чудесного, ожидание и надежда. Охота — это как бы погоня за жар-птицей, за сказочным трофеем, который будет твоей наградой за бескорыстную неразделенную страсть. И еще вспоминается мне выражение древнегреческого философа Платона «охота за прекрасным». Прекрасным был для нас Север, его искали мы, настигая и теряя, порой сбиваясь с пути, но преданные своей безраздельной страсти.