Нашему "Бранденбургеру" с высокими колёсами, хорошо пружинящей опорой шасси и послепосадочным пробегом не длиннее футбольного поля была не особенно страшна вынужденная посадка — вообще-то, он, наверное, безо всякого ущерба смог бы приземлиться и на свежей пашне. Во всяком случае, ровное травяное поле, на которое мы приземлились, было во всех отношениях предпочтительнее изрезанного колеями и усеянного булыжниками участка бывшей пашни, торжественно именуемого лётным полем австро-венгерских ВВС Капровидза.

Когда мы снизились и хвостовая опора коснулась земли, я указал Тотту на тополиную рощицу впереди. Бледно-жёлтые крылья и хвостовой стабилизатор "Бранденбургера" резко выделялись на фоне земли, поэтому мне хотелось побыстрей перебраться в тень деревьев. Преследователи наверняка неподалёку, но я надеялся, что они будут разглядывать небо и не посмотрят вниз. Я всегда считал, что люди не склонны замечать то, чего не ожидают увидеть.

Перебраться под деревья оказалось очень плохим решением. Мы обнаружили это, как только аэроплан внезапно замедлил вихляющее продвижение по полю, а потом и вовсе остановился, хотя пропеллер по-прежнему вращался.

Я перелез через борт кабины, спрыгнул на землю, чтобы посмотреть, в чём дело — и по щиколотку увяз в мягкой, растоптанной скотом грязи. Мы вырулили на покрытый травой участок болота, и колёса аэроплана теперь погрузились в грязь до осей.

Тотт, как мог, увеличивал обороты двигателя, но ему не удавалось нас вытащить — мы застряли, как огромная муха, отчаянно жужжащая на липучке. Я прошлёпал по грязи к хвосту и подставил плечо под хвостовую опору, пытаясь уменьшить тормозящий эффект. Но колёса лишь глубже тонули в мягкой чёрной земле. Мы стали резать ветки, чтобы набросать под колёса, попробовали приподнять колеса с помощью рычага из большого сука, но всё бесполезно. Мы попали в ловушку, застряли на поле, глубоко в тылу врага, без надежды освободиться, если не сможем найти лошадей или грузовик, чтобы нас вытащили. Тотт выключил двигатель, а я прислонился к фюзеляжу, задыхаясь от усилий и вытирая лоб.

И только тогда я их увидел. Наверное, они уже несколько минут стояли, наблюдая, как мы изо всех сил старались выбраться. Молча стояли рядом, черноглазые, со смуглыми лицами, заросшими чёрной щетиной, в соломенных шляпах, драных штанах и рубашках. У каждого в руках — серп или вилы. Мы попались.

Без сомнения, крестьяне пришли, чтобы не дать нам сбежать, пока другие отправились за карабинерами. Я внезапно задумался о том, как проводят время в лагерях для военнопленных. И тут мне в голову пришла идея. Почему бы и нет?

Нам нечего терять. Эти работяги, явно бедные, и возможно, совершенно безграмотные, живут в захолустье и вряд ли могут прочесть даже газетные заголовки, а про справочники, чтобы распознать аэроплан — и говорить нечего. Зачем я четыре года потел на уроках итальянского в Морской академии, если не ради таких моментов, как этот? Я решил обратиться к плотному мужчине средних лет, похожему на бригадира или деревенского старосту.

— Buon giorno, — сказал я с улыбкой. — Как видите, нам пришлось здесь приземлиться из-за проблем с двигателем. Нет ли у вас тут поблизости телефона, или, может, вы подсобите вытащить аэроплан из грязи, чтобы мы смогли взлететь и продолжить путь?

— Кто вы такие и откуда?

— Два лётчика из ВВС Италии, летим с нашей базы в Венеции в аэропорт Бассано. Но скажите, — добавил я, — есть ли в вашей деревне карабинер или священник?

Я беспокоился, что, даже если поблизости нет полисмена, может быть, есть священник, знающий о мире достаточно, чтобы, увидев австрийский аэроплан, опознать его.

— В нашей деревне нет ни священника, ни карабинеров, ближайшие — в казармах Кастельфранко.

— Отлично, то есть, я хотел сказать, какая жалость. Так вы поможете нам выбраться?

Крестьянин повернулся к стоящему рядом и глазеющему на нас мальчугану.

— Мауро, беги домой к Рончелли, пусть приведет своих волов, и ещё пусть прихватит моток верёвки.

Босоногий малыш понёсся прочь. Это и впрямь оказалось совсем легко. Наверняка эти невежественные крестьяне никогда раньше не видели аэроплана, по крайней мере, на земле.

Из-за того, что мне так легко удалось их обмануть, я начинал чувствовать себя мерзавцем.

— Друзья мои,— сказал я,— мы проследим, чтобы вас как следует наградили за беспокойство, когда доберёмся до аэродрома. Как называется эта деревня?

— Бузовеккио ди Кампосампьеро, если вам интересно, — сказал "бригадир", — но объясните мне кое-что: что означают эти чёрные кресты на вашем аэроплане?

Я нервно сглотнул, и тут мне пришла в голову отличная идея.

— Это в знак того, что аэроплан освящён Папой на церемонии в Риме в начале этого года. Папа помазал аэроплан освящённым елеем, кресты отмечают места помазания. Как видите, они олицетворяют пять ран нашего Господа.

Итальянец хмыкнул и вытянул шею, чтобы посмотреть маркировку на верхнем крыле.

— Понятно. В таком разе, его святейшеству наверное пришлось влезать на стремянку, чтобы туда достать.

В его голосе звучало сомнение, но я решил, что у него просто такие манеры, похоже, он был суровым человеком даже в лучшие времена.

Мальчик уже возвращался, ведя за собой двух сопящих светло-коричневых волов и с мотком плетёной из соломы верёвки на плече. Мы прицепили верёвку к стойке шасси и примерно через пять минут рывков и толчков освободили аэроплан, так что теперь он снова стоял на твёрдой земле. Когда всё было позади, мы взглянули в небо и увидели аэропланы, на большой скорости направляющиеся на север — похоже, четыре "Ньюпора" и какой-то двухместник. Но очевидно, они нас не заметили.

Тем лучше, подумал я; взлетим и продолжим путь к Перджине, держась позади них на почтительном расстоянии. Сельские труженики разглядывали, как мы с Тоттом снимаем алюминиевые панели, прикрывающие двигатель, чтобы добраться до двух магнето в передней части блока цилиндров. Тут я с благодарностью подумал о том, что первая субмарина под моим командованием, U8, была оснащена бензиновыми двигателями "Австро-Даймлер", а главный инженер растолковал мне полный набор инструкций по их обслуживанию. Заставить двигатель снова заработать предстояло мне. Тотт — превосходный лётчик, но в связке с ним можно было полагаться лишь на его орлиный инстинкт. Что касается прочего, то от механики он был как нельзя более далёк.

Если бы не это, то думаю, он не был бы столь бесстрашным пилотом, ведь только человек, полностью безразличный к технике, мог с таким беспечным пренебрежением гробить фюзеляжи и двигатели.

Подобно рядным двигателям разработки "Порше", у "Австро-Даймлера" на каждый цилиндр было по две свечи, причём каждый ряд запускался от своих магнето и катушки. Так задумали, чтобы свечи не выходили из строя, и для общего повышения надёжности, поскольку маловероятно, чтобы отказали одновременно оба магнето. Но когда я снял бакелитовый кожух магнето, то увидел, что, хотя они ещё и работали, но оба были в изношенном состоянии. Электроды замыкателя сильно проржавели.

Должно быть, их сделали из какого-нибудь ущербного сплава военного времени, и они износились от постоянного искрения. По действующим инструкциям полагалось заменять все магнето каждые пятьдесят часов налёта, чтобы они всегда были как новенькие; но в последний месяц фельдфебель Прокеш вынужден был проигнорировать эти указания из-за нехватки запчастей с авиабазы. Сейчас я мог лишь снять два контактных блока, насколько возможно зачистить их напильником, потом собрать всё снова и уповать на лучшее.

И только ко второй половине дня мы, наконец, поставили на место панели капота и подготовились к отлёту. Пока я корпел над магнето, я вынужден был отвечать на градом сыпавшиеся неудобные вопросы жителей деревни, которых теперь уже обступили женщины и дети.

— Ваш напарник совсем не разговаривает, что ли? Он глухонемой?

— Нет, просто он немного молчаливый, это да, но зато — отличный пилот. И к тому же он сардинец.