Что касается аэроплана позади нас, даже не будь на нём черных мальтийских крестов на хвосте и крыльях, едва ли нужно быть экспертом в области истории авиации, чтобы узнать один из множества немецких двухместных разведывательных аэропланов времён Первой мировой войны: огромный, квадратный, без претензий на изящество или утонченность, лишь крепкий и практичный внешний вид, словно у породистой ломовой лошади.

Аэроплан стоит у нас за спиной на поле, негодующе возвышается на шасси с огромными колесами и как будто говорит: "Что ты там надумал, черт побери?" Короткий нос оснащен шестицилиндровым однорядным двигателем, а пространство между ним и передним краем верхнего крыла занимает неуклюжий коробчатый радиатор, Специалист без труда определит, что это австрийское изделие: точнее, модель "Ганза-Бранденбург CI".

Вообще-то по-настоящему знающий свое дело эксперт может сказать, что фотография сделана примерно в 1916 году, поскольку аэроплан без камуфляжной окраски, оставлен первоначальный цвет: поблескивает лакированной фанерой фюзеляжа и парусиной крыльев, последние настолько полупрозрачные (как я теперь замечаю), и, если внимательно приглядеться, можно заметить черные кресты на верхних крыльях, просвечивающие сквозь нижнюю часть крыла.

Можно также увидеть номер на фюзеляже, 26.74, а также название, "Зоська", доставшееся нам от какого-то предыдущего польского экипажа. Любопытно теперь думать, что это был, пожалуй, единственный аэроплан за всю историю авиации, управление которым осуществлялось на латыни.

Странно также, что простое прикосновение к зернистой поверхности выцветшей фотографии вызывает в памяти все запахи тех давних лет, как одна из детских декоративных наклеек (правнучка господина Домбровского показала мне такую прошлым летом), при царапании которой ногтем возникает острый запах мяты или корицы.

Я только прикоснулся к фотографии, и тут же повеяло запахами семидесятилетней давности, когда пролетаешь над теперь уже забытыми полями сражений австро-итальянского фронта: аромат утренней росы на помятой колесами траве аэродрома, запахи горючего, аэролака и смазки от пышущего жаром двигателя, теплый кисло-сладкий аромат фанеры из красного дерева, вонь кордита и свежей крови; тошнотворное зловоние тухлых яиц от взрывов зенитных снарядов.

Запах горящей древесины и полотна, висящий в прозрачном, холодном воздухе, иногда приправленный зловещим душком, как у подгоревшего на сковороде сала.

Я никогда не говорил, да особо и не думал об этом в последующие годы: мы проиграли войну, а я вообще потерял свою страну и карьеру, и мне пришлось с нуля строить новую жизнь.

Многие из этих воспоминаний вызывали у меня грусть — откровенно говоря, мне больно думать об этом даже сейчас, спустя много лет после тех событий. Я сильно сомневался, что это вообще кого-то интересует. Но юный Кевин и сестра Эльжбета сказали, что я один из немногих ныне живущих, кто помнит те дни.

Так что, возможно, теперь, когда я наконец-то завершил вспоминать свою карьеру подводника, то мог бы также рассказать о карьере пилота.

Вероятно, вам она покажется интересной, а мне поможет скоротать время, прежде чем гробовщики заколотят крышку моего гроба. Вы, вероятно, сочтете, что некоторые из моих рассказов выглядят неправдоподобными, но боюсь, я ничего не могу с этим поделать: Австро-Венгрия сама по себе была довольно неправдоподобной страной, а в 1916 году полеты все еще считались весьма эксцентричным делом. Причем настолько, что психиатрические тесты, которые стали обязательным условием для кандидатов в летчики во время Второй мировой войны, считались совершенно лишними во времена Первой, поскольку по определению у любого, кто добровольно пожелал летать, не все в порядке с головой, и даже если пока еще все в порядке, то скоро станет иначе.

Надеюсь, что мои байки хотя бы заинтересуют вас, и, возможно, дадут представление о том, каково было забираться в аэроплан в те годы, когда мужчины носили эмблему с двуглавым орлом Священной Римской Империи.

Глава вторая

Впервые я заметил это утром, примерно через час после рассвета, когда поезд остановился, чтобы набрать воду на станции, в широкой, продуваемой сильными ветрами ложбине, известной в те времена как Адельбергский перевал, где железнодорожная линия из Вены пересекает последнюю горную гряду перед Триестом. Эхо глухих ударов, казалось, отражалось от поросших кустарником и выветренных известняковых склонов и доносилось до нас сразу со всех сторон: не отчетливый грохот или постукивание, как я ожидал, а слабое, зловещее, едва слышимое дрожание воздуха, нерегулярное, но непрерывное, как будто где-то далеко над горами трясут огромный кусок жести.

Это подсказало мне - если оставались вообще какие-либо сомнения — что мы приближаемся к зоне военных действий. Стояла последняя неделя июля 1916 года, и всего в десятках километров от нас, вдоль долины реки Изонцо, итальянская армия готовилась к следующему наступлению на линии обороны юго-западных границ нашей великой многонациональной империи. В это время я направлялся к расположению армий, стоявших прямо за Адельсбергом.

Вскоре, как и примерно еще тридцать миллионов человек, я стану гражданином нового государства, которое создали в центре Европы полтора года назад. Фронт длиной в сотни километров, но иногда шириной лишь в несколько метров, сейчас змеился от севера Франции через болота Волыни и горные хребты Альп — диковинная страна, чьи жители были исключительно мужчинами, в основном до двадцати пяти лет, с такой высокой смертностью, что уровень популяции мог поддерживаться лишь постоянной иммиграцией. Это странная, непонятная территория, где люди живут под землей, работают по ночам и спят днем, ведь их неминуемо поджидает смерть, стоит выйти наружу хоть на несколько секунд. Это была еще и голодающая страна, которая не производила ничего, но потребляла так много, что весь мир был вынужден ее кормить. Вскоре я пересек её границы и стал одним из граждан. И оставался им довольно долго.

Поезд снова выехал со станции в дымной пелене и вскоре прогромыхал по пяти тоннелям за Адельсбергом, где железная дорога пробивалась сквозь цепочку горных пиков. Через некоторое время поезд с визгом остановился у низкой платформы на станции Дивакка. За последние шестнадцать лет я много раз делал там пересадку, поскольку в Дивакке соединялись линии, ведущие по полуострову Истрии, и главная австрийская железная дорога к основной базе флота в Поле. Но тем утром всё было по-другому: я ехал только до Дивакки, здесь мне следовало сойти с поезда и направиться в малоизвестный городишко Хайденшафт, примерно в двадцати пяти километрах, а оттуда — в еще более сомнительное и богом забытое место под названием Капровидза, такую дыру, что я не смог найти ее даже на самых крупномасштабных картах региона Кюстенланд.

Мое прибытие в Дивакку в то утро отличалось от прежних поездок лишь тем, что теперь я сходил с поезда другим человеком. Раньше я путешествовал как обычный лейтенант военно-морского флота Оттокар Прохазка, сын чешского почтового служащего из небольшого городка на севере Моравии.

Теперь же, хотя я по-прежнему являлся всего лишь линиеншиффслейтенантом по званию, я стал кем-то гораздо большим по социальному статусу: Оттокар Прохазка, барон фон Страхниц, кавалер самого редкого и наиболее ценного ордена старой монархии за мужество в бою, рыцарского креста Марии Терезии. За несколько дней до этого император лично наградил меня в Шёнбрунне в знак признания моих заслуг той ночью несколько недель назад, когда я сбил итальянский дирижабль над Венецией, а также вдобавок торпедировал их подводную лодку.

Честно говоря, мне было тяжело свыкнуться с внезапным повышением до дворянского титула и сопутствующей славой. Прошлым вечером я пытался по-тихому покинуть Вену — отчасти потому, что всего два дня назад женился. Но тихое прощание с женой было невозможно, в особенности когда на Южном вокзале собралась такая толпа — охотники за автографами, фотографы со вспышками, дети, которых отцы держали на плечах, чтобы они могли на меня взглянуть. В конце концов, я не привык к такой популярности и был искренне рад, когда поезд запыхтел прочь со станции.