Девятнадцатая авиагруппа, сформированная весной 1916 года, уже успела стяжать себе славу одной из лучших в составе ВВС. Во многом это заслуга ее выдающегося командира — гауптмана Адольфа Хейровски, того самого, с кем у меня не получилось встретиться в Хайденшафте, и который, судя по всему, был занят планированием кампании по оскорблению моего непосредственного командира гауптмана Краличека.
Хейровски воплощал собой образец австрийского офицера старой закалки, одного из тех немногих, кто пережил осень 1914 года под Лимановой и Красником. Великолепный фехтовальщик, лыжник и стрелок, Хейровски, не будучи гением, тем не менее, был необычайно храбр, безоговорочно предан дому Габсбургов и кристально честен.
Не обладая какими-либо летными навыками, он настоял на полетах в качестве наблюдателя, едва прибыв в расположение Флик 19. В течение месяца Хейровски умудрился подстрелить из своего охотничьего "Манлихера" два итальянских аэроплана. Не удовлетворившись подобным, во время пятой битвы при Изонцо, при нелетной погоде, он вызывался добровольцем по вечерам и в выходные (так сказать) сражаться в траншеях как пехотный офицер.
Такой человек, подобно своему императору, едва ли мог с одобрением отнестись к идее сбрасывать бомбы на города глубоко в тылу. Не говоря уже о риске для мирных жителей, он считал первейшим долгом военного летчика оказывать поддержку солдатам в окопах. Помимо этого, само административное устройство эскадрильи 19Ф было в определенной степени оскорбительным. Дело в том, что девятнадцатая авиагруппа находилась под командованием штаба ближайшего армейского корпуса — Седьмого корпуса эрцгерцога Йозефа, дислоцированный в Оппачьяселле, если я правильно помню. Мы же, будучи подразделением стратегической авиации, подчинялись напрямую штабу Пятой армии в Марбурге.
Больше всего профессиональный офицер терпеть не может именно такое положение — быть ответственным за подразделение, которым он непосредственно не командует. Представьте, что вас обязали выплачивать долги жены, которая уже годами живет с другим. В общем, не говоря уже о личных конфликтах, едва ли кто мог требовать от гауптмана Хейровски большой любви к этому, так сказать, незаконорожденному отпрыску.
Помимо профессиональной неприязни по отношению к 19Ф, Хейровски испытывал жгучую, можно сказать, на грани мыслей об убийстве, ненависть к Краличеку, не забывая презирать его еще и как штабную крысу самого жалкого пошиба. Конечно, едва ли можно винить беднягу Краличека в том, что его фамилия оказалась переделанным на немецкий лад чешским словом "крольчонок" (о чем Хейровски прекрасно знал, свободно владея этим и еще шестью-семью языками). Жаль лишь, что невзрачная, трусливая и робкая натура этого человека настолько соответствовала его имени.
Одно лишь присутствие подобного существа естественнейшим образом могло пробудить воинственные настроения такого человека, как Хейровски — словно ласки, обнаружившей перед своим носом кролика.
Мне рассказывали (по секрету, так как тогда еще существовала угроза военного трибунала) о позорной сцене, разыгравшейся на летном поле Хайденшафта, когда Краличек навестил Хейровски по какому-то вопросу. Спустя несколько минут гауптман пулей вылетел из канцелярии, преследуемый по пятам Хейровски, который, размахивая винтовкой и поднимая выстрелами пыль у ног Краличека, с воплями "беги и не оглядывайся, крольчатина!" загнал того в штабную машину. С этого знаменательного момента не проходило и дня без какого-нибудь изощренного оскорбления — вроде того предложения научить гауптмана кататься на велосипеде. Безнаказанность свою Хейровски прекрасно понимал, зная, что любая жалоба со стороны Краличека приведет к суду чести и, следовательно, выбору между дуэлью и позорным увольнением со службы.
Кроме нехватки аэропланов и организованности, австро-венгерские воздушные силы, куда меня временно направили в июле 1916 года, по-прежнему страдали еще от одного вредного недостатка, связанного с невероятным консерватизмом начальников.
В Военном министерстве до сих пор придерживались мнения, хотя оно и опровергалось на полях сражений, что задача офицера — командовать аэропланом, а управлять им — дело низших чинов, в лучшем случае сержанта. Проблема заключалась в том, как мне кажется, что хотя армейская бюрократия неохотно признавала необходимость военно-воздушных сил в том или ином виде, она не собиралась по этой причине допускать слабину в знаменитой австрийской дисциплине, которая за предыдущие два столетия привела к тому, что габсбургской армии давали пинка вражеские силы самых разных размеров — от Франции до Черногории. В особенности бюрократы не желали допускать никаких послаблений в отношении священного габсбургского офицерского корпуса — одного из двух столпов династии наряду с католической церковью.
К 1916 году это стало откровенным безумием: начиная с 70-х годов девятнадцатого века старая имперская аристократия уходила из армейской жизни, и ее место заняли простые люди вроде меня, внука богемского крестьянина. Даже до 1914 года австро-венгерский офицерский корпус был полностью буржуазным, и ужасные потери того года только усугубили это положение, добавив огромное число спешно произведенных в офицерское звание кадетов и добровольцев: молодые люди, которые до войны стали бы фармацевтами и школьными учителями и, конечно, вернутся к выдаче таблеток и обучению французской грамматике, как только все закончится.
Но Военное министерство, тем не менее, продолжало вести себя так, словно мы все были Шварценбергами и Кевенхюллерами, а с повязыванием священной черно-желтой шелковой портупеи (которую большинство новоиспеченных офицеров даже не потрудилось приобрести) могло сравниться лишь елеопомазание самим Папой Римским.
Тем временем низшие чины, не имеющие аттестата зрелости, позволяющего им претендовать на повышение, полностью лишились возможности стать офицерами, вне зависимости от того, насколько они способны и энергичны. Как я знаю, ни одного пилота из низших чинов в ВВС так и не произвели в офицеры, хотя в 1918 году в качестве особой награды аса Йозефа Кисса сделали кандидатом в офицеры, как только он погиб и больше не представлял угрозы.
Результаты этой тупости были явно видны в течение всей войны. Наши летчики храбро сражались, но уровень инициативы и предприимчивости обычно оставался невысок, даже по сравнению с немецкими воздушными силами, столь же кастовыми, как и наши, но поменявшими свои представления под напором событий, и уж конечно, нас никак не сравнить с британцами у Пьявы в 1918-м, когда нас подавила кучка аэропланов королевских ВВС, которыми управляли в основном младшие лейтенанты, чья храбрость оказалась поистине легендарной.
Конечно, скучнейшая рутина старой довоенной армии — в основном муштра и парады, поскольку это обходилось дешевле надлежащего обучения, производило впечатление на народ и требовало гораздо меньших умственных усилий — не готовила к войне, требующей исключительной самоотдачи и инициативы.
И вот, во второй день моего пребывания в эскадрилье 19Ф, вернувшись с похорон оберлейтенанта Ригера, я познакомился с человеком, которому предстояло стать моим личным "шофером" в ожидающих впереди отчаянных приключениях. Отвечающий за порядок полетов офицер сообщил, что мой первый вылет состоится следующим утром, чтобы сфотографировать склады боеприпасов у Пальмановы по срочному запросу из штаба Пятой армии. И я посчитал крайне важным подготовиться к долгому полету над вражеской территорией, и уж, по меньшей мере, познакомиться с человеком, который отвезет меня туда, а если всё пройдет благополучно, то и обратно.
Я застал фельдпилота-цугфюрера Золтана Тотта играющим в карты в тени ангара с наземной группой обеспечения нашей машины, двухместного аэроплана "Ганса-Бранденбург" (как и тот, в котором накануне превратился в пепел бедняга Ригер). Только что закончился обед, и солдаты воспользовались положенным по уставу часовым отдыхом. Увидев меня, они неохотно встали и отдали честь. Я уже встречался с фельдфебелем Прокешем, главным механиком в шестерке наземной команды аэроплана, но этот человек... Наверное, это какая-то ошибка.