— Что это пахнет жженой бумагой? Ты опять бросил в печку свой рассказ?

Наконец, рассказ мой «На чистоту» — вызванный известием о казни в Одессе Дмитрия Лизогуба, которого я знал, знал и его брата, морально не похожего на него — я прочитал Дмитрию Андреевичу Коропчевскому. Ему понравился рассказ, и он благословил печатать.

— Мы его пустим в первой же январской книжке, только надо будет подписать псевдонимом, потому что вы составили себе имя, как ученый.

— Ну, какой я ученый.

— Вы популяризатор, а без знаний нельзя быть им. Как звали вашего деда со стороны матери?

— Максимом. А фамилия его была Белинский.

— Великолепно. Подпишите рассказ «Максим Белинский». Пока — чей, никому ни слова. Посмотрим, как его встретят.

Рассказ вышел в свет первого января 1880 года. Жемчужников, Венгеров, Жуковский, все сотрудники расхвалили его. Тогда Коропчевским был раскрыт псевдоним. Меня единогласно поздравили с «новым дарованием».

В том же году было напечатано еще несколько моих рассказов. Между прочим рассказ «Ночь» в первомайской книжке, по содержанию и настроению, совпал с рассказом Гаршина под тем же заглавием. Он встретил меня уверением, что он моего рассказа не читал, когда писал свой очерк, сданный Салтыкову, к тому же, еще в феврале. Разумеется, так это и было: кристальный Гаршин мог говорить только правду. Дело в том, что в воздухе носились одни и те же социальные образы, и более чуткие могли одновременно воспринять их. Прибавлю, что рассказ Гаршина был лучше моего.

За рассказ «На чистоту», с упоминанием о нем, было объявлено «Слову» первое предостережение.

Между прочим, из Парижа, по рекомендации Тургенева, были присланы нам рассказы двух дебютирующих авторов — Алексиса и Мопасана[247]. При особом письме Мопасан просил, чтобы его рассказ «Boule de Suif» был посвящен одному из редакторов «Слова». Коропчевский предложил, чтобы было выставлено на посвящении мое имя. Я отказался и предложил, чтобы Коропчевский выставил свое имя. Жемчужников благоразумно предложил вычеркнуть посвящение. Таким образом, Мопасан начал свою литературную деятельность в «Слове».

Несмотря на трения, которые принимали в журнале иногда острый характер, благодаря личности и неуживчивости Жемчужникова, игравшего роль хозяина, я не могу не сохранить о «Слове» добрых воспоминаний. Лучшие годы моей молодости прошли в поучительной и благотворной работе в этом журнале. Личность Коропчевского, несколько вялого и бесхарактерного человека, преданного по временам восторгам исключительно растительной жизни, но высокообразованного, обладавшего тонким вкусом и критическим строгим умом, была для меня предметом большой любви и, конечно, имела воспитательное значение. Хотя он тяготел к художественной деятельности и даже впоследствии выступил, как романист[248], с сильным уклоном к зоологическому натурализму — и неудачно, но на самом деле он по призванию был профессором. Отрешившись от беллетристики, он вернулся к науке, занял в петербургском университете кафедру по географии и этнографии и умер сравнительно не старым человеком.

Выйдя из «Слова», мне пришлось еще несколько месяцев встречаться с Коропчевский в редакции «Нового Обозрения», погибшего при следующих обстоятельствах.

Глава тридцатая

1881

«Новое Обозрение». Издатель Базилевский. Роль Антоновича. 1 марта. Самойлов-Кибальчич. Конец «Нового Обозрения».

Уже сдана была первая книжка журнала в печать, как Дмитрий Андреевич внезапно заболел и засел в жарко натопленном кабинете своем при редакции, окруженный лекарствами. Его посещали я, Урусов, Жуковский, Щеглов-Леонтьев, Слонимский, Антонович — всё сотрудники «Нового Обозрения».

Базилевский, издатель, позвал к себе на «вспрыски». Больной Коропчевский не мог принять приглашения, а мы отправились.

У него на Захарьевской был особняк[249]. Сам он, несуразно-большой, волосатый, с крупным мясистым лицом, открыл нам дверь и ввел в свою холостую квартиру.

В библиотеке, с желтыми шкафами, уже накрыт был стол.

— Прошу.

Мы сели.

— Вы знаете, — начал он, — я ведь старый издатель. Я ведь первый «Историю цивилизации» Бокля издал. Всегда отстаивал я науку и свободу. Помилуйте, не враг же я свободе! Чем бы я был, если бы не свобода? У меня теперь все Каспийское море в кулаке. Четыре с половиною миллиона приносит в год. Чистейших! Все рыбные промыслы там — моя собственность. Но нет чувства прочности. Призовет царь и окажет: «Все мое». Не скажу же я ему: «Пошел прочь»! А он не запищит: «и пойду». Так вот я поневоле и прибегаю к вам, господа: будьте милостивы, защитите, исторгните у него хартию.

— Есть такие, которые исторгают. И исторгнут, — пообещал Антонович, смеясь.

— А пока у меня один домик уже исторгли, — разведя руками сказал Базилевский, — на Выборгской стороне. Призвала сама и говорит: «Вы, кажется, хотели мне подарить что-то?». — «Что угодно, ваше величество?». «Нам нужен приют и капитал, Федор Иванович». — «Полмиллиона пожертвую и прочее оборудую». — «Дом?». — «И дом, ваше величество. Не могу ли поцеловать вашу ручку?». Изволила милостиво протянуть. Чего с нее больше возьмешь? Так вот-с… Приезжаю домой, а мне докладывают, что ждет меня некий вьюнош. Просите. Входит, говорит авторитетно, вполголоса. «А, с удовольствием. Только, братцы, обороните нас от неволи. Гарантируйте нам неутеснительную жизнь. Получите от чистого сердца радужную бумажечку!».

Базилевский размахивал руками, прямые черные волосы лезли на его толстое лицо; было в этом лице что-то лукавое, самовлюбленное, властное и как-будто безумное.

Он угощал. Обед был самый приказчичий: борщ с расстегаями, сушеное нитеобразное мясо с картошкой, кисель, вино столовое, дешевое. Антонович и Жуковский, такие обыкновенно острые на язык, а Антонович нередко и грубый, вели себя с Базилевским, положим, не совсем подобострастно, но с оттенком благородства.

После обеда, перейдя в кабинет, куда подано было кофе молодцом в красной рубахе и в сафьяновых сапогах, подбитых войлоком, Базилевский рассказал, что-он держит при себе генерала Н., одного из забалканских героев.

— У меня на чердачке в каморке живет, фотографией занимается. Вчера двух психопаток притащил, по четвертному за штуку. Плясали и ужинали. Ну, и генерал потешать пустился — недурно этак ногами кидал. Я потребовал, чтобы непременно ордена все надел. Он сам маленький, а звезды громадные. И две ленты через плечо чтоб были, синяя и красная. А что, говорю, ваше высокопревосходительство, это не то, что солдат гонять?

Горделиво вздохнул Базилевский — всей грудью.

— Эх, деньги, деньги, сила — деньги! «Все мое, сказало злато»[250]. Но, большею частью, с меня довольно и «сознания сего»[251]…

Мы ушли от издателя, убежденные, по крайней «мере, что деньгами журнал обеспечен; но достаточно было малейшего признака, что «Новое Обозрение» не очень-то собиралось быть органом либерального капитализма, как Базилевский испугался и поспешил ликвидировать дело.

В «Новом Обозрении» Антонович, как всегда, продолжал играть руководящую роль, опираясь, на «доброе» отношение к нему Базилевского. Тургенев, приглашенный в «Новое Обозрение» Урусовым, которого я и Коропчевский уполномочили на это, пообещал прислать повесть по тысяче с листа.

Но, расправляя плечи и покачивай своей русой головой, Антонович заявил, по прочтении письма Тургенева:

— Или я или Тургенев! Кто же, как не я, повалил Тургенева? Как я могу допустить Тургенева рядом с собою?.

— Полноте, полноте, дело давнее, — уговаривали мы Антоновича. — Вы и Некрасова опрокидывали. Однако же, Некрасов не упал. Это только манера выражаться. Тургенев так велик…